— Жертвы угодны Богу, а страдания очищают душу. Ты правильно решила, и по-житейски, и как христианка, смирила гордыню, — сказал отец Дионисий, когда рано поутру к нему привели Ладу на причастие и исповедь.

Но Лада корила себя за слабоволие. Не смогла, смалодушничала. Увидеть бы Богдана, поговорить с ним, сказать последнее «прости», объясниться, но куда там, шагу ступить свободно не давали!

Держали взаперти, правда, перевели в другую комнату с окнами, выходящими на тропинку к лесу, видно даже было озеро. Лада вглядывалась в него и хотела оказаться на берегу. Встать под той самой ивой, наклонившейся к воде, и спросить вслух, как поступить правильно: как совесть велит, или как сердце подсказывает.

Сбежать бы, да никто в доме не поможет. Глафа и та больше на глаза не показывалась, Лада бы непременно спросила: виденье было то, что случилось в чулане, или наяву произошло. Скорее первое: никто не может читать чужие мысли, свои порой такие запутанные, что не разберешь.

А день свадьбы приближался. Готовили торжество спешно, баба Хрися заходила несколько раз на дню и рассказывала, где Лада с Тихоном жить будут, как все девушки рады за неё и ждут не дождутся, когда смогут лично поздравить новобрачную. Говорила нянюшка барыни и о том, что приказчик не зверь, но место своё Лада помнить должна, и кому она обязана милостью вольной жизни, тоже.

— Со временем тебя барыня может и ключницей сделать, коли послужишь хорошо. А пока Матрёне подчиняться будешь, она тоже не обидит, научит, как за хозяйством следить, своим и барским, и в тягости жалеть станет, работой непосильной не обременит. А как первенца родишь, так и вовсе отпустить могут к мужу.

Эти разговоры тяготили Ладу. Ей хотелось лежать лицом к стене, нечёсаной, немытой, только чтобы не трогали, и плакать. А ещё сильнее хотелось пойти к озеру, обнять ствол ивы руками и вот тогда излить не стесняясь своё горе. В тоже время верилось, что на воле, на просторе случится чудо.

Стоит выйти, и Богдан появиться из ниоткуда и увезет её в дальние края. Пустое! Беглой крепостной нигде житья не будет, этот грех не имеет срока, найдут, всех накажут, живьём кожу сдерут. И отца она им своего не отдаст на поругание.

— Не станешь есть, будут кормить насильно, — баба Хрися раздражалась и тут же снова переходила на увещевательный тон. — Скоро день свадьбы, всё забудется. И не такое, голубка ты мелкая, забывалось.

Садилась на постель и гладила Ладу по волосам, так и засыпалось легче. А сны снились тяжелые, мутные, как вода в озере Ильмень.

Перед свадьбой за день пустили к Ладе дворовых. Тех четырёх девиц, что вместе с ней прислуживали Алине Никаноровне. Невеселой выдалась встреча, хотя под присмотром бабы Хриси все делали вид, что веселятся, принесли угощение из сладких пряников в виде птичек и мёду тягучего, творогу молодого.

Но смотреть Ладе в глаза никто не торопился. И поспешили уйти, когда положенный на сведение час истёк.

— Твоего Богдана в солдаты забрили, — тайком шепнула Надя и решилась, посмотрела в глаза. — Я буду молиться за него. И за тебя тоже.

Маруся, кого Лада перехватила за руку, лишь хмуро кивнула.

Баба Хрися в тот день, как назло, ни шла к Ладе, чувствовала, что та правду прознала, истерики боялась, но после обеда явилась-таки и была крайне неразговорчивой. Принесла Ладе шитьё, велела делом заняться: для барыни покров вышить.

— Это правда про Богдана? — нарушила молчание Лада, когда прошло полчаса кропотливой работы. Всё внутри сжалось и постепенно превратилось в точку: и двор, и лес, озеро, весь мир.