Нет. Сергиенко выстаивает пару минут, потом хлопает себя по лбу и бросается обратно в здание. Ну, блин. Опять что-то забыл, склеротик. Даже не факт, что реально обратил на меня внимание. У Женьки вечно какие-то завихрения в голове. Что ни ляпнет — все не в тему.

— Эй, куда уставилась, сестрица? — Вовчик встряхивает меня за плечо.

— Нету больше сил на твою рожу смотреть, — огрызаюсь зло. Досадую на Сергиенко, на себя, что на него понадеялась, на весь гребаный мир, который не может избавить меня от компании моего мудака братца.

— Ты себя не по-людски ведешь, Катюха, — наконец-то сквозь фальшивую гримасу на лице Вовчика проступает настоящее его лицо — ублюдка, который распускал руки, стоило только нам одним остаться дома, — я просто с матерью хочу повидаться. Хер ли ты ерепенишься?

— Потому что ты к ней за деньгами пойдешь, — пожимаю плечами, — потому что последний раз, когда я только тебя упомянула — ей стало хуже. Потому что её опекун сейчас я, и иди ты в жопу, Вовчик.

— Слышь, родная, — Вовчик с силой встряхивает меня, прихватив за куртку, — ты видать забыла свое место, да? Я могу напомнить. Ты после этого на своей блядской работке еще долго жопой не покрутишь. Она у тебя черная будет.

Где-то внутри меня поднимается страх. Холодный такой, до костей пробирающий. Потому что это раньше Вовчик бил в полсилы, так чтоб синяков не оставалось. Боялся отца. А сейчас — да похуй ему. Я ему сдачи дать не смогу. Никогда не могла.

Сжимаю зубы отчаянно. Нихрена я ему не скажу. И он, наверное, не осмелится бить меня прямо тут, но так ли далеко — затащить за угол? И ори не ори — у универа сейчас уже и народу нет. Все кто освободился — уехали. Только Сергиенко и пробежит. А ему — просто похер.

— Где лежит мать? — Вовчик переходит на откровенное шипение. — Я тебя в последний раз спрашиваю, Катя.

— Извините, — от резкого холодного голоса сзади и над нами вздрагиваем мы оба. Даже я, обмирая от страха и предвкушения пиздеца, не смотрела туда, смотрела на злющую рожу мудо-братца.

Ройх стоит в двух шагах от Вовчика, скрестив руки на груди. Глаза леденющие, скальп на лету срезающие.

Господи, а его-то как сюда принесло?

И почему именно его, блин, опять?!

— Слышь, мужик, не лезь не в свое дело, — мирным, но угрожающим голосом советует Вовчик, — это моя сестра. У нас тут семейные вопросы решаются.

Попутно мне сжимает руку — такой четкий намек: “Вякнешь — втрое опиздюлишься”.

Я даже глаз поднять не могу. Как омертвела вся.

— Да мне похер, кто ты там, мальчик, — скучающе комментирует Ройх, — но если ты от неё клешни свои не уберешь, челюсть с асфальта собирать будешь.

Господи, что угодно мог сказать ведь.

Что он мой препод, что вызвал полицию, или что сейчас охрана подойдет.

Почему сказал это?

Да еще и пальцами медленно перебирает. На той руке, которую вчера от Вовкиного кредитора расхерачил.

Пальцы Вовчика с такой злобой стискиваются на моей руке — я почти уверена, что сейчас кость под ними лопнет. А потом он резко сплевывает и шагает в сторону.

— Ебнутые вы тут все какие-то, — роняет напоследок и бочком-бочком протискивается мимо Ройха. Сваливает прочь.

А я…

А у меня подгибаются ноги. И в глазах резко темнеет. Сил моих больше нет. Кончились.

Прихожу в себя от неприятного, аммиачного запаха, ввинчивающегося мне в мозг с настырностью самореза. Противно. Пытаюсь как-то увернуться от этого запаха, но чьи-то безжалостные пальцы пихают пропахший нашатырем тампон. Снова. И снова. И снова.

Особенно раздражающим оказывается неприятный подрагивающий голос, который при более детальном ознакомлении оказывается голосом не кого-нибудь, а Женьки Сергиенко. Нервничающего. И перескакивающего с одного на другое.