своих воззрений на практике. «Сент-Жюст бюрократизма», как прозвал Чичерина Герцен, постоянно оказывался в неладах с реальным миром чиновничьей иерархии, а его «легкомысленный» собеседник, тщетно пытаясь избавиться от «политики», оставался подчас весьма трезвым политиком. Настаивая на освобождении крестьян с землею и отдавая предпочтение мирному пути, Герцен все же не ставил вопрос о средствах, ибо «в этом поэтический каприз истории – мешать ему не учтиво». Пришедшее вместе с годами испытаний и размышлений сознание бессилия разума обуздать «демоническое начало истории» породило в уме Герцена эту метафору – в ней не было ни капли политического цинизма. Но за философскими наблюдениями и поэтическими образами герценовской публицистики Чичерин увидел допущение «кровавой развязки».

«Право народа на восстание» никогда не было для Чичерина правом в собственном смысле слова. «Восстание может быть крайним прибежищем нужды; в революциях выражаются иногда исторические повороты жизни, но это всегда насилие, а не право». Так же, как и его лондонский оппонент, признавая закономерность революций «там, где господствует упорная охранительная система», и вместе с ним усматривая в этом «печальную необходимость», Чичерин решительно возражал Герцену в том, какой должна быть их собственная роль в развертывавшейся в России социальной драме.

Кто вы – «политический деятель, направляющий общество по разумному пути» или «артист, наблюдающий случайную игру событий?» – так ставил вопрос Чичерин, памятуя о том, что «поэтические капризы истории» всегда есть дело рук человеческих, и имея в виду «не только цель, но и средства». Для Чичерина существовал только один путь к свободе – через «возвышение права».

По прошествии нескольких лет участники этого теоретического спора пройдут «испытание мятежом». Правда, не русский мужик, а польский повстанец даст им такой шанс. Нравственный выбор Герцена в пользу борющейся за свободу страны означал политическую смерть его любимого детища: к «Колоколу» перестали прислушиваться в России. А сочувствовавший порабощенной Польше Чичерин встал на сторону самодержавного правительства, проводящего реформы и подавляющего бунтовщиков.

Среди либеральных общественных деятелей пореформенного времени Б. Н. Чичерин стоял особняком, поскольку в новых условиях он был вынужден играть роль консерватора как по отношению к тем, кто, по его мнению, слишком забегал вперед, так и к тем, кто тянул Россию назад. В отстаивании незыблемости возведенного в 60-х годах фундамента отечественной гражданственности – суть политических воззрений Чичерина первых пореформенных лет. В палитре либеральных тонов и красок чичеринский склад ума отличался глубоким уважением к существующей власти и каким-то особенным высокомерием по отношению к «обществу», с присущими ему оппозиционными настроениями. Себя самого Борис Николаевич считал представителем «спокойного, серьезного и разумного либерализма», чуждого как духу «упорной рутины», так и «поиску уличной популярности».

Рисуя отдаленный идеал конституционной монархии, Чичерин находил в преобразованиях Александра II политический оптимум для России на достаточно долгий срок. «Русскому человеку, – полагал Борис Николаевич, – невозможно становиться на точку зрения западных либералов, которые дают свободе абсолютное значение и выставляют ее непременным условием всякого гражданского развития. Признать это значило бы отречься от всего своего прошедшего, отвергнуть очевидный и всеобъемлющий факт нашей истории, который доказывает яснее дня, что самодержавие может вести народ громадными шагами по пути гражданственности и просвещения». В то же время и дворянство, «сдержанное высшей властью», как верховным арбитром между сословиями, могло бы, по мнению Чичерина, сделаться «одним из самых полезных политических элементов в России». Стать «вместе с опорою престола и защитником свободы», ибо только оно обладает хоть «каким-нибудь сознанием своих прав» и образованием: «В нем одном есть зародыши политической жизни». Вместе с тем Чичерин подчеркивал опасность использования дворянством своих сословных прав в переходный период, когда на первый план выдвинулся вопрос о крепостном праве, в развязке которого «интересы помещиков прямо противоположны интересам крестьян». В связи с этим он выступал против введения даже законосовещательного представительства, предпочитая «честное самодержавие несостоятельному представительству».