— Ты злишься, — выдыхает он, будто это что-то новое.

Я улыбаюсь. Легко. Грубо. Без сожаления.

— Нет, Вить. Просто… карты – биты, а масти у нас с тобой что-то не сходятся… Почему ты не со своей новой, любимой, беременной женщиной?

Он криво усмехается.

— Она не беременна.

— Ну надо же, — я разворачиваюсь к нему с лицом ледяной вежливости. — Какая трагедия. Или облегчение? Или и то, и другое?

Он опускает глаза. Значит, всё-таки наврала. А он — поверил. Вот уж не подумала бы что он такой лох наивный.

— Я не хочу с тобой ругаться, — говорит он хрипло. — Тем более у нас дома.

— Дома? — я сдержанно усмехаюсь, обводя взглядом нашу кухню. — Здесь давно уже не дом. Это просто квадратные метры. А «дом» кончился, когда ты мне изменил в первый раз. Правда… я даже теряюсь в догадках, когда это было. Мне, кажется, Марина была не первой.

Он молчит. Дышит ровно, но в глазах что-то дрогнуло.

— Тебе это только кажется.

— Да, честно говоря, уже все равно как-то— добавляю я, подойдя к кофемашине и нажимаю кнопку. Машина гудит. Аромат свежего кофе заполняет кухню. На секунду — почти уютно. Почти, если бы не этот глухой раскол, между нами.

— Тебе нельзя кофе, — вдруг говорит он и забирает чашку.

Я оборачиваюсь медленно, как в фильмах.

— Если ты не знал, то кофеин содержится не только в кофе и в чае, шоколаде и некоторых газированных напитках. И от одной чашки в неделю мне, ровным счетом, не будет НИЧЕГО!

Я поворачиваюсь к нему спиной и иду в спальню. Не спеша. С прямой осанкой. В каждом шаге — демонстративная отстранённость. Пусть думает, что я больше не злюсь. Что мне на него пофиг. Пусть это его бесит.

Он идёт за мной. Конечно. Он ведь всегда идёт за тем, что теряет.

— Фаина, — говорит он сзади, и голос звучит мягче, чем я ожидала. Почти искренне. Почти по-человечески. — Подожди.

Я не оборачиваюсь.

— Завяли в вазочке цветы бумажные, ругалась верная твоя жена — она сказала мне, что я продажная, что я гулящая, мне грош цена-а-а-а… — пою слова одной знакомой песни.

(Песню поет Елена Ваенга, Девы мои прекрасные, советую послушать!)

— Фай!

— Она красивая, она высокая, подушки мужнины пойдет взбивать, а я напьюсь сейчас — стану весёлая и вдоль по Шкиперской пойду гяля-а-а-ать

— Фай, я поговорить хочу…

— А я — нет, — резко отвечаю и открываю дверь спальни.

Хочу захлопнуть перед носом, но он успевает их словить.

Я проходу мимо кровати, и открываю окно. В комнату вливается июльский ветер, пахнущий асфальтом и липой. Я вдыхаю глубже. Хочется, чтобы воздух выдул его из этого дома.

— Ты же не хочешь, чтобы мы остались врагами, — говорит он, чуть тише.

Я поворачиваюсь. Спиной к открытому окну. Навстречу ему.

— Виктор, — произношу с ледяной вежливостью, — у нас с тобой не осталось ничего общего, чтобы быть даже врагами. Для этого нужна страсть. А у меня к тебе — только хроническое отвращение.

Он поджимает губы, морщит лоб. Не привык, что я говорю так. Не привык, что я не плачу, не прошу, не жду.

— Ты всё ещё носишь кольцо, — шепчет он.

Я опускаю глаза на руку. Действительно. Узкое золотое кольцо на безымянном пальце. Забыла снять.

— Привычка.

Я снимаю кольцо молча. Медленно. Не демонстративно — просто спокойно. Сжимаю его в кулаке и кладу на прикроватную тумбочку, будто это пуговица от старого пальто.

— Вот. Теперь порядок, — говорю я. — Может, ты выйдешь, я хочу переодеться, — бросаю я через плечо, подойдя к зеркалу.

Он не двигается. Смотрит. Молчит.

Он хмурится. Я чувствую, как в нём что-то сжимается, как будто я только что пнула прямо между ног.

— Я скучал, — тихо говорит он.