— Тише, — шепчет она. — Моя мама только что уснула.

— А твоя соседка с третьего этажа?

— С ней сложнее, — усмехается. — Она, кажется, вообще не спит. Подглядывает, как сова.

— Тогда нам повезло, что здесь темно, — говорю я, прижимая её к холодной стене. Мы оба дышим слишком громко, чтобы оставаться незамеченными. Но мне всё равно. Абсолютно всё равно.

Фаина хохочет в полголоса — сдержанно, прикрывая рот ладонью. Щёки её горели, глаза блестели, а голос дрожал от адреналина.

— Я чувствую себя школьницей, — шепчет она.

— Ты и есть школьница, — дразню я.

Она бьет меня по плечу. Смеется. Прячется лицом мне в шею. Я осторожно запускаю руки под кромку джинсовою юбочки и слегка касаюсь пальцами ее теплой кожи. А потом… я целую её. Медленно. В темноте. Осторожно. Как будто впервые. И в то же время — как будто всегда. Этот поцелуй сладкий, как ворованная вишня.

Мы стоим долго. Прижавшись. Её ладони у меня за шеей. Мои — на её талии.

Мы были такие, молодые, наивные и глупо храбрые.

Фаина

Я смотрю в потолок. Снова. Уже в сотый раз за утро. Пятно в углу растеклось — теперь оно мне напоминает остров. Или кляксу. Или сердце, которое кто-то мял и бросил, забыв под потолочной плиткой.

Смех.

Я почти смеюсь. Тихо, в подушку. Без звука, но с дрожью. Потому что когда всё трещит — остаётся только смеяться или выть. А я устала выть. И устала быть сильной. Хотя, конечно, не подам виду. Я умею.

За окном — утро, тёплое, липкое. Медсестра заходит, ставит капельницу, говорит что-то о погоде. Я киваю. Мне всё равно.

Юнона уехала сегодня рано. Бывший муж прислал за ней машину. Ну, это и не удивительно. Они же «дружат».

Я осталась одна.

Я сижу, ноги поджаты, живот — под рукой. Слышу, как в коридоре хлопают двери, как кто-то смеётся. Где-то жизнь идёт. А у меня — перелистываются страницы.

В палате пахнет антисептиком и цветами. Конечно. Мне их теперь доставляют почти каждый день.

Уж Виктор расстарался.

Жлоб.

Гад.

Сволочь.

А я ведь когда-то я любила его так, что кончики волос дрожали от восторга. Прощала ему всё. Даже то, чего не знала. Теперь — пусто. И только боль напоминает, что когда-то в этом сердце кто-то жил.

Я смотрю на свои руки. Пальцы тонкие. Ноготь чуть сломан на указательном. Выйду из больницы и обязательно запишусь на маникюр. И на стрижку. Может, даже сделаю что-то неожиданное. Каре, как в студенчестве. Или рыжий цвет. Чтобы самой себе нравиться, а не угождать чьему-то вкусу.

Провожу пальцем по венам на запястьях. Голубые, тонкие — как нитки на выцветшей ткани. Здесь течёт моя кровь.

Жизнь, которую я продолжаю — несмотря на. Вопреки. С яростью, которая тихо кипит где-то внизу живота, там, где теперь бьётся ещё одно сердце.

Маленькое. Храброе.

Ради него — я выдержу. Ради него — я уже меняюсь.

В дверь палаты тихо стучат. Я вскидываю голову, сердце — в горло. Нет, не он. Конечно, не он. Это просто санитарка — принесла воду для цветов. Улыбается неловко, ставит бутылку на тумбочку. Уходит.

И снова тишина. Мой любимый звук в последние дни.

Я встаю, подхожу к окну. Деревья качаются внизу, солнце играет в кронах. Это странно — осознавать, что ты в паузе, а всё остальное живёт.

Но я тоже начну.

Вот только выйду отсюда — и как заживу на полную катушку.

Не так, как раньше. По-настоящему. По-честному. Без оглядки. Без вранья. Без стремления кому-то нравиться, кому-то соответствовать.

Хватит.

Довольно с меня вежливого страдания и культурной боли. Мне не пятнадцать. Я не девочка, которая плачет в ванной, чтобы никто не услышал. Я — женщина. С прошлым, с рубцами, с будущим внутри. Прямо под сердцем. Я теперь не просто «Я». Я теперь — мы.