— Наказана?.. — повторяет она почти шёпотом. — Это что, угроза?

Я делаю шаг к ней. Ровно один. Не больше. Этого достаточно.

— Нет, Марина, — спокойно говорю. — Это обещание.

Она отступает. На каблуках — неловко, почти спотыкаясь. За все наши месяцы вместе она так и не поняла: я не терплю манипуляций. Я не люблю вранья. Даже если оно подаётся в обёртке заботы.

— Я… я хотела, чтобы у нас все было хорошо… — бормочет.

— Хорошо уже не будет, — перебиваю. — И ты думала. Но не о нас. О себе.

Я прохожу мимо, к столу, подбираю с него её сумочку и протягиваю. Она не берёт. Стоит, смотрит, будто не верит, что всё действительно рушится. Но рушится — тихо, без крика с моей стороны. Просто рассыпается, как сухая краска под пальцами.

— И что теперь? — спрашивает она. — Ты бросишь меня?

— Бросают окурок на землю, — устало вздыхаю я. — Мне некогда разбираться в чужих истериках.

— То есть всё?! — голос срывается. — После всего, что между нами было?

— Между нами было только то, что я разрешал. Ты это перепутала с любовью.

Марина замолкает. Лицо вытягивается. Губы побелели.

— Я… я просто хотела… — начинает она.

— Ты хотела манипулировать мной, — отрезаю. — Это низко. Даже по твоим меркам.

— Я… испугалась, Вик. Ты стал отдаляться. Ты не отвечал на сообщения…

— Потому что я работал, — отрезаю. — А не потому, что у меня в голове сентиментальная каша. Я не мальчишка.

Подхожу к бару, наливаю себе виски. Пью медленно. Марина всё ещё стоит посреди кабинета, потерянная. Она привыкла быть в центре внимания. А я — привык избавляться от шума.

Я ставлю стакан на стол. Лёгкий звон стекла по дереву будто подводит черту. Всё. Больше нечего говорить.

— Достаточно, Марина, — спокойно произношу. Без эмоций.

— Ты выгоняешь меня? — её голос дрожит. Удивление, обида, страх — всё намешано в этой дрожи, как в неудачном коктейле.

— Выгоняют собаку, а ты — человек, — поправляю. — Езжай домой, — приказываю.

Марина открывает рот, потом снова закрывает. Она будто осталась без реплик. Всё её театральное представление внезапно закончилось, и теперь на сцене — пустота. Она больше не героиня, а просто зритель. Случайный. Временный.

— Я... я не думала, что ты так… — тихо говорит она. — Ты ведь не любишь её больше. Правда? Фаину.

Я смотрю на неё. Прямо.

— А вот это, Марина, не твоё дело.

Она вздрагивает, будто я ударил.

Я прохожу мимо, открываю дверь. Она не двигается. Только смотрит. Слёзы не текут — пока нет. Но я знаю: когда она выйдет, когда сядет в такси или к кому-нибудь пожалуется по телефону — слёзы придут. И это уже не моя зона ответственности.

— Пожалуйста… — вдруг шепчет она. — Я не хотела терять тебя.

— Я не кошелек, Марина, чтобы меня можно было потерять.

Она медленно, неуклюже берёт сумку. Проходит мимо. И, уже почти у выхода, оборачивается.

— Я ведь люблю тебя очень сильно!

— Не сейчас, Марина. У меня очень много дел. Поэтому, выйди и закрой за собой дверь.

— Но…

— Мне повторить?

Она молча хлопает дверью и выходит. Снова я, кресло и город за окном.

Я достаю телефон. Набираю номер. Юрист отвечает на третьем гудке.

— Да?

— Отвез ей бумаги?

— Да. Сегодня утром. Она подписала не читая. Передала, что вы… жлоб, — юрист запинается. — И крохобор.

Я усмехаюсь.

— Что ж. Наверное, заслужено.

— Ещё что-нибудь? — спрашивает он.

— Нет. Пока что.

Я заканчиваю звонок и снова смотрю в окно.

Закрываю глаза — город исчезает. Исчезает панорама, кресло, стеклянный стол.

Вместо всего этого — тёплый июльский воздух, пахнущий липами, пылью и чем-то детским. Влажные ступени подъезда. Тусклый свет с площадки. И она. Семнадцатилетняя Файка. В тонкой футболке и юбке, с распущенными волосами, которые пахли мятным шампунем и солнцем.