Он рассказывал, что будет богатым. Что никто не сможет приказывать ему. И что я — его, и только его. Он с юности не терпел ни конкурентов, ни слабостей.

Я была счастлива.

И ведь он меня действительно любил.

Я так долго в это верила. Хотелось думать, что это та самая любовь, как в книгах: бурная, страстная, не всегда понятная другим, но всё же любовь.

Когда он обнимал меня ночью, прижимал к себе, будто в последний раз, я чувствовала, как бьётся его сердце. Оно било моё имя, только моё. Мне казалось, что так и должно

Я боялась потерять его. Боялась остаться одна. Боялась увидеть, что вместо любви у нас — привычка и страх. И ведь в какой-то мере я сама ему позволила. Отдавала себя по кусочку, как будто платила налог за его внимание.

А теперь он отдает свое внимание. Только уже другой. И наверное тоже говорит ей, что любит.

Рядом со мной начинает вибрировать телефон, как большая жужжащая пчела.

Никого не хочу сейчас слышать.

Беру его в руки чтобы сбросить вызов и вижу — австрийский номер. Алиса.

— Привет, мамуль, — доносится голос дочери. Тёплый, уверенный. Такой родной.

— Привет, солнышко. Как ты там?

Алиса учится в Вене — на факультете психологии, с уклоном в нейробиологию, или как она там это называет. Говорит быстро, с интонациями, которых у меня никогда не было. У неё появился акцент, чуть заметный, европейский. И жених — Феликс. Австриец, математик, высокий, молчаливый. Я всё ещё учусь не сравнивать его с Виктором.

— У нас лето почти началось. Вчера с ребятами из универа сидели у Дуная, жарили зефир. Все зеленое такое, сверчки песни поют… все как у нас на даче в Подмосковье…

— А Феликс был с вами?

— Конечно. Он теперь всё время со мной. Мы думаем съехаться. Я тебе, кстати, потом фото отправлю — он заказал мне новый стол для моего балкона. Из натурального дерева и эпоксидной смолы. Очень красивый, — с восторгом произносит она. Я тебе фотку сделаю.

Я киваю будто она может меня видеть.

— Скинешь мне. Я посмотрю.

— Мам... ты как? Я с папой сегодня говорила, — сникает ее голос.

Ее слова щекочут что-то под сердцем. Я снова обвожу взглядом пустую комнату. Пауза получается длинной.

— Он тебе сказал, что у него другая женщина? — спрашиваю я.

Алиса молчит.

Значит, сказал.

— Значит, сказал, — повторяю, чтобы не ждать ответа.

— Мам, мне жаль, — тихо. Без фальши. — Но жизнь ведь на этом не заканчивается, правда?

Я криво улыбаюсь.

— А ты что ему сказала?

— Я спросила, не боится ли он остаться один, — говорит она. — Он замолчал. А потом сказал, что «жизнь одна, и хочется пожить для себя». Сказал, что за двадцать лет любые чувства уничтожатся бытом. И что легче разойтись людьми, чем мучить друг друга.

Какое-то время мы обе молчим.

Где-то за стенкой тикают часы.

— Мам, двадцать лет – не два дня, — говорит она, будто защищает его. — У него новая молодая женщина.

Мне вдруг становится трудно дышать. Не от того, что Виктор ушёл. А от того, как она говорит.

— А я значит, по-вашему, уже старая… — выдыхаю.

Эти слова ударяют куда-то в самое сердце. До слёз. Но я не плачу. Просто кладу ладонь на грудь, где щемит.

— Ну, при чем здесь это? Я вообще не про возраст, — добавляет она быстро. — Я про то, что папу нудно отпустить.

Я прикрываю глаза.

— Разве я его привязала и держу на цепи? — фыркаю я. Слышу, как она делает вдох, сдерживает эмоции. Совсем как отец.

— Папа прав, с тобой стало очень трудно разговаривать, — вздыхает она.

— Хорошо, что с вами все так легко, — с нескрываемой иронией говорю я.

— Мам, разведитесь с папой спокойно, как люди.

Эти слова цепляются за что-то внутри.