Я тогда обиделась. И ушла за ним, как в пламя. Слепо. Влюблённо.

А теперь...

Я поднимаю голову, смотрю на него. Он по-прежнему красивый. Ровная спина, чеканные черты. Но мне вдруг страшно.

Очень страшно.

Потому что, если он чего-то хочет — он это получает.

Если хочет женщину — она будет его.

Если хочет убрать человека с дороги — он исчезнет.

Я это знаю. Где-то глубоко внутри всегда знала. Но закрывала глаза. Не спрашивала. Не хотела знать.

Он не просто богатый. Он опасный.

И даже сейчас я не до конца понимаю, чем именно он занимается— эти "контракты", эти "договорённости", эти "встречи, в которых ты не должна участвовать, Фаня". Он всегда так говорил — мягко, но без права на возражение.

Теперь всё это выплывает, будто тени под потолком. Живые. Опасные. Настоящие.

Что, если он захочет отнять у меня не только дом и прошлое, но и саму жизнь?

Я слышу, как он двигается по комнате, собирает ключи, телефон. Всё спокойно, по привычке. А у меня внутри — паника. Беззвучная. Парализующая.

— А если я не подпишу? — спрашиваю тихо. Почти шёпотом.

Он замирает. Поворачивается. Смотрит прямо в глаза.

— Подпишешь, — говорит ровно. Не угрожающе. Просто как факт. Как погода.

И я понимаю: он прав. Я подпишу.

Потому что у меня нет его денег. Нет его адвокатов. Нет его связей.

А главное — нет его жесткости.

Я не умею ломать. Только любить. Только беречь.

Он уходит, хлопнув дверью. Оставляя за собой пустоту, полную шепота. А я сижу в кресле, обхватив себя руками, будто это может спасти от разлома внутри.

И думаю:где была та точка, где всё пошло не так?

Когда я стала просто "хорошей"? Когда перестала быть для него женщиной?

И главное — что мне теперь делать с этой любовью, что осталась?

Слышу щелчок входной двери, падаю на колени и реву. Не тихо. А так, как ревут только от разбитой любви. От предательства, которое рвёт не душу — а саму суть.

В первый раз за всю жизнь я не знаю, как жить дальше.

2. 2

Фаина

Я сижу в опустевшем доме, в том самом, где прожила с ним двадцать два года. Всё кажется чужим, будто выцвело в один миг. Но воспоминания — они живут своей жизнью. Не спросив, прорываются в голову, как сквозняк в приоткрытую дверь.

Виктор… каким он был, когда мы только познакомились. Высокий, с прищуром хищника, в кожаной куртке и с тем стальным взглядом, от которого дрожали коленки. Даже тогда, совсем молоденький, он был властный, прямой, будто уже знал, кем будет — и что ему всё позволено.

Я училась на втором курсе, скромная, с толстой тетрадкой в руках и в свитере, связанном бабушкой. А он… он приходил прямо к институту. Ждал у входа, не скрываясь. И если видел, что я с кем-то разговариваю — особенно с парнем, — сжимал кулаки. Был случай, когда один из моих однокурсников — Славка — просто пошутил про мою косу, мол, завидует моим волосам. Виктор услышал это и в тот же вечер подкараулил Славку у выхода. Я не знаю, что он ему сказал, но тот потом даже здороваться перестал.

— Она моя, понял? — бросал Виктор, когда кто-то пытался подойти ко мне. Не спрашивал. Констатировал. И в этих словах была такая сила, такая решимость… что я не спорила. Я чувствовала себя будто под защитой танка. Хоть и жутко было иногда.

Он часто «воровал» меня с пар. Просто появлялся у окна, стучал пальцем по стеклу, и я, покраснев, собирала вещи и выбегала к нему. Преподаватели злились, но я даже не объяснялась. Потому что, когда Виктор смотрел на меня — этот взгляд не терпел отказов.

Мы уезжали за город. На его старой «девятке». Там, у реки, где было тихо и пахло водой, он клал куртку на траву, и мы часами лежали, обнявшись. Он держал моё лицо в ладонях, будто боялся, что я исчезну. Целовал долго, медленно, словно пил из меня жизнь. Я тогда думала — если так целуют, значит, любят навсегда.