– Натан, – протянул я ему ладонь.

– Ингольд, – отозвался он, пытаясь улыбнуться.

– Какое интересное имя!

– Не менее, чем Натан.

– Я вас оставлю, – вмешалась Метте-Мария, – не забывайте про время.

– Премного благодарен! Вы, как и всегда, невероятно тактичны и вежливы, – я глянул на неё снизу вверх, уже устроившись на втором мини-диванчике, в расслаблении чуть не приняв привычную вальяжную позу хозяина.

– Спасибо. Не забывайте о правилах, – обратилась библиотекарша к Ингольду и покинула наш личный читальный зал.

Начинать разговор впервые, находясь среди книг, будучи «книгой», – сложно. А Ингольд, судя по всему, был новичком. Я не торопил его и бросил рассматривать. В мой первый раз пришлось вникать в суть беседы с самой настоящей монахиней, заодно преодолевая языковой барьер: она говорила на английском с неизвестным мне местным акцентом. История, которую я тогда услышал, достойна быть изложена в романе, непременно в двух частях и с экранизацией. Только вот кто ж её запишет, эту историю? Поэтому у моей Элоизы в спальне висит портрет монахини, поправшей все устои: и жизни обычной, и духовной. Но вы всё равно ничего такого не рассмотрите: чтобы понимать, нужно вникать. Быть мной, думать, как я, или оказаться глубоким и проникновенным ценителем, как Эло.

– Родители назвали меня Натаном потому, что в нашем роду, правда, довольно далеко от современности, были евреи, а они толкуют это имя, как «подаренный Богом». Мать говорит, что вымаливала меня лет десять. Но в эту чушь я не верю. Моли не моли Бога, а он даст тебе то, что считает нужным тогда, когда считает нужным. Ну или не даст вовсе, – я всё же чуть привалился к спинке диванчика и ощутил привычную уверенность. – Мне ближе арамейское толкование. Даритель. Доброта, щедрость…

– Мария сказала, что ты просил «книгу» о преодолении депрессии. У тебя диагноз? – совершенно замечательным, тихим баритоном заговорил Ингольд. О, этот неповторимый, доверительный тон, чуть заискивающий и любопытствующий, совсем не такой, как пятью минутами ранее. Глаза его, отливающие классической бирюзой блондинов, сверкнули и погасли.

– Да, но не такой серьёзный. Собственно, я сейчас в терапии, если так можно сказать. Таблетки принимаю. Но мне хотелось бы узнать об опыте преодоления тёмных состояний.

– Зачем?

– Предупреждён, значит, вооружён. И, к тому же, я знаю, что после исцеления ради устойчивой ремиссии, полезно говорить о прожитом.

– Да? Не слышал.

– Это новые, прогрессивные методы. Зарубежные исследования, – я сделал вид, что не смотрю на него, уловив нотки недоверия и холод. – Если ты здесь, то, видимо, имеешь потребность в разговоре?

– Доктор настаивает на обратной социализации. На фоне проблем я абстрагировался от общества и теперь… Испытываю некоторые трудности.

– Немудрено. Хочешь, я расскажу о себе? Может, тогда и тебе станет проще начать? Или могу задавать наводящие вопросы?

– А ты впервые в библиотеке? – Ингольд осторожно сел глубже в диван и с видимым облегчением установил худой локоть на подлокотник, подперев подбородок кулаком.

– Нет. В этой уже не первый. Бывал и в других странах. В Дании, например. Ты ведь знаешь, откуда эти библиотеки взялись?

– Да, наслышан. От доктора. Хорошая ведь идея – помочь людям понять себя и других.

– И не связать их никакими обязательствами. Сошлись – разошлись, – поддакнул я и улыбнулся. Если бы со мной была Элоиза, то разговорила бы паренька моментально, стоило только томно взглянуть на него из-под густых ресниц (ненастоящих, конечно) и, наклонившись вперёд, осторожно прошептать что-то запрещённое, типа «у вас такой морской взгляд…» или «как бы мне хотелось прикоснуться к золоту ваших волос», ну и на худой конец «мальчик мой, если бы ты только знал, через что мне пришлось пройти, чтобы оказаться здесь, перед тобой» и осторожно рассмеяться.