– Наверное, так, да…

– Нет мне покоя, – запел я, разворачиваясь к Ингольду боком, всем своим видом показывая беспечность и высшую степень доверия к миру. – Поделись историей твоего имени… Пожалуйста.

– Если что – оно настоящее. У меня бабушка – немка. Забавно, да? Наши предки вполне могли быть врагами, а мы сидим тут, о депрессии собираемся говорить. Было ли им дело до ментальных болячек?

– Может, и было.

– А уже не спросить, к сожалению. Вообще, Ингольд – это фамилия. Говорят, в Англии тоже есть, а откуда пошла – спорят. Да и какая разница? Если чьё-то последнее имя стало моим первым.

– Ты говоришь сейчас как плохой переводчик.

– Могу по-английски.

– Не надо. Давай на родном.

– Бабка настояла на этом имени, мол, пусть будет память о предках, раз фамилию дать они мне не смогли.

– Какая трогательная чушь! – рассмеялся я легко и беззаботно. Ингольда хотелось задеть, чтобы он прекратил строить из себя серьёзного и побитого жизнью больного.

– Именно что чушь. А мне с ней пришлось жить…

– Надеюсь, депрессия не из-за этого?

– Она из-за всего. Накапливается. Живёшь, с чем-то миришься, с чем-то борешься. И не замечаешь, как отходы от смирения и борьбы проникают внутрь, загаживая сердце и отравляя душу. Как холестерин на стенках сосудов. Каждый день понемногу. А потом вдруг кровь уже не может свободно циркулировать, у тебя начинаются головные боли, кислородное голодание, сбои в сердечном ритме и одышка, ты медленно умираешь, но не понимаешь – от чего. Ведь жизнь идёт как обычно! И в какой-то момент у тебя не остаётся сил встать с постели. Вернее, они вроде бы есть, но тебе уже и вставать не надо, поэтому воля преспокойно засыпает, а ты остаёшься лежать и созерцать потолок. И даже то, что раньше радовало, что расширяло сосуды и создавало видимость желаемой реальности, – уже не помогает, – Ингольд покраснел и в самом конце своей речи судорожно выдохнул, крепко сцепив руки.

– Кем ты был? Учился, работал?

– Учился. Работал. Я музыкант. Гитарист, если быть точным.

– О! Почти коллега, деятель искусства.

– Музыка – это другое.

– Что?

– Творчество.

– И ты не хочешь поставить даже условный знак равенства между искусством и творчеством?

– Нет. Что рождает искусство? Предметы. А музыка?

Я развёл руками, ожидая ответ Ингольда на его же вопрос. Спорить не входило в мои планы, а вот побуждение его к монологу – вполне. С каждой новой фразой в бирюзовых глазах приливной волной показывалось волнение и гордость за причастность к чему-то особенному. Я бы даже сказал – гордыня. Он полностью осознавал свою уникальность и талант.

– Чувства! Вот что!

– Но искусство, любое, изобразительное, к примеру, – тоже призвано рождать чувства. Сподвигать на размышления. Разве не так?

– Ну нет! В этом твоём изобразительном искусстве что первично? Образ! Его можно увидеть, потрогать. А музыку можно ли увидеть?

– Твоя теория интересна, обдумаю её как-нибудь на досуге. Так что же с болезнью? Наше время ограничено, и мне хотелось бы узнать то, зачем я пришёл.

– Я окончил музыкальное училище. Успешно закончил. С красным дипломом. С друзьями небольшую группу сколотили, выступали на разогреве в барах, подыгрывали девчонкам с вокально-джазового и эстрадного факультетов. Хорошая жизнь была, почти как в мечтах. А потом пришлось двигаться дальше. Родители урезали финансирование почти до нуля, денег стало катастрофически не хватать… Я готовился в Консерваторию поступать, взял подработку официантом – музыканты у нас, оказывается, не в почёте, – Ингольд задумался, рассматривая книги за моей спиной. По глазам его, вмиг помутневшим, я видел, что он не до конца честен со мной, хитрит, всё ещё уходя от прямого ответа даже перед собой. – Провалился. Ребята из группы обиделись, когда узнали, что я собирался идти учиться дальше. Это точно значило бы перекос в сторону консерваторской деятельности, меньше выступлений…