Я болел. Постоянно и надрывно. Всё чаще и чаще. Умирал в прокуренной комнате на серых, скомканных простынях. Заливал в себя то ли лекарство, то ли дешёвую выпивку (дорогая не давала нужного эффекта), не получал былого удовольствия от несколько извращённых, но как-то слишком театрально, утех с некогда прекрасной Венерой. Она старела, дурнела, и вместе с ней тускнела моя личная Богемия.

Видя плачевное состояние молодого художника (да-да, так она и объяснила своё решение моим родителям – не очень помню, почему же они встретились), Элоиза взяла билеты на двоих. Мы улетели в Джерси. Оттуда в Аргентину. Провалялись недели две на богом забытом пляже, облазили все окрестные бары и ухнули в пучину старосветских развлечений Европы: красные фонари Амстердама, литры пива под Нюрнбергом, килограммы оливок на Корфу (строго следуя закостенелым и банальным представлениям об этих местах) и бесконечный винный дождь в Париже. О, как я возненавидел путешествия, как бесился оттого, что не увидел настоящей жизни, а словно пробежался по путеводителям или штампованным открыткам.

В общем, всё закончилось в кремовых стенах больницы. Но правильнее бы называть их – домашними.

Не знаю, насколько реально то, что я вам рассказал. Сейчас, когда приходится принимать волшебные таблетки, выписанные врачом, начали появляться воспоминания не только из далёкого детства. Так чем я болен?

Всё тем же: бунтом.

Но лучше таблеток мне помогают люди из библиотеки. Человеческой библиотеки.

– Натан! Вас ждут.

Слышите? Мне пора. Я продолжу своё повествование чуть позже, после того как познакомлюсь с новым библиотечным экземпляром.

Две недели, как я обитал в Дании, в настоящем Копенгагене, не в книжном, и две недели подряд, по вторникам и четвергам, меня сопровождала эта забавная женщина, Метте. Обычно на ней выношенная серая шерстяная юбка и цветастая трикотажная кофта с претензией на яркость. Она всегда вышагивала передо мной, покачивая внушительными бёдрами, шаги её были беззвучны, поэтому казалось, будто мы оба плыли в зыбком библиотечном мареве. Хотя вовсе не жарко, и не зыбко, а вполне уютно, чисто и пахнет увядшими розами.

В районе шести часов вечера я, следуя правилам, приходил в библиотеку и садился на салатовую банкетку перед окном. Ждал. Расписание «читального зала» строго определено, и опоздания не приветствовались. Слишком шатко происходящее, чтобы им рисковать. Я сидел, смотрел в окно: мимо пробегали люди, очень похожие на Метте, только они не были так добры и внимательны ко мне. Да и сам я их презирал и презираю. Да-да! Как-нибудь потом расскажу почему.

– Вы готовы? – каждый раз я слышал этот вопрос, кивал и… И думал: пусть это будет не монахиня и не старик, которому не с кем поболтать.

В этот раз среди книжных стеллажей на небольшом плотном диванчике серо-коричневого цвета сидел необычного вида парень. Может, моего возраста или помладше. Экземпляр неожиданно любопытный и многообещающий: у меня даже вспотели ладони, пока я рассматривал его издалека.

О! Конечно же, вы спросите, как мы будем разговаривать? Неужели вам неизвестно, что все ненормальные вольные художники владеют датским?

Ладно, шучу. Я вовсе не в Дании, а в России. И Метте зовут Марией, просто Марией, как в том самом древнем сериале, который смотрели все, кажется, даже уличные кошки и собаки. Не судите строго: мне трудновато далось возвращение к родным пенатам и в целительные стены лечебницы. Я сказал возвращение? Забавно.

Так вот, продолжу.

Уперев взгляд в полупрозрачный столик пыльно-серого стекла (здесь много серого, в этой библиотеке), парень почти не моргал. Я сразу обратил внимание на его чудесные пальцы: длинные и узкие, вместе с ладонью напоминающие по форме лист папоротника. Нарисовать их – вышла бы трогательная картина. Но лучше рук были золотистые волосы, подстриженные неаккуратным, рваным каре. Они висели вдоль лица, ловя отблески тускловатой холодной лампы, и согревали бледное лицо таинственным ореолом.