– Выгнали?

– Типа того. А один гитарист кому нужен? Без вышки? Да и сам я не очень хотел распыляться на мелочи. Пытался частными уроками заработать, только мало кто из родителей детей своих мне мог доверить – парню двадцати с копейками лет. На второй год экзамены провалил снова, но была возможность пойти на платное. Обратился к родичам… Они повертели пальцем у виска и предложили, если уж и платить, то за что-нибудь более серьёзное. На том мы и разошлись. Я съехал к старому другу, перебивался кое-как кое-чем… Музыку забросил, затосковал… Кто я без гитары? Никто! Ничего больше и не умею. Всю жизнь официантом не проработать, вершин не достигнуть. Да и не достигатор я. Мне музыка нужна, струны перебирать… Ну и как-то так, понемногу… Затянуло болото.

– Странно.

– Что именно?

– Да всё это. Вроде ж ничего страшного? Мог бы пойти отучиться на любую специальность, а потом и на музыку свою заработать.

– Мог бы. Но это же насилие! Если ты не любишь манную кашу, ты же её не ешь?

– Ем. Если больше жрать нечего.

– И не противно?

– Противно.

– А если каждый день так?

– Терпимо. Главное – выжить.

– Я вот не смог. Блевал этой манкой. Проглотил – и тут же в унитаз.

– Тонкая натура…

– Так мать моя говорила. Рыдала над кроватью, где я валялся полутрупом.

– Она права.

– Мне эта правда, Натан, ничем не помогла.

– А что помогло?

– Лечение.

– И диагноз настоящий?

– Такое ощущение, что я на допросе.

– Ты о депрессии рассказываешь, как по книжке. Ничего не хотел, ничего не мог. Смахивает на ложь.

– Если именно так и было, зачем бы мне врать?

– Мало ли.

Ингольд глянул на меня недоверчиво, но ничего отвечать не стал: собственно, выводы свои я уже сделал. Некоторое время мы провели в молчании, как на вершинах одиноких гор. Вокруг ветер, да бегущие по кругу облака, сквозь которые изредка проглядывает солнце. Мне доводилось видеть музыкантов: Ингольд не был похож ни на кого из них. Слишком правильный и принципиальный, лелеющий собственные страдания и пытающийся занять место, для него не предназначенное. Его можно было бы обозвать инфантильным, но это, скорее видимость. То, что он хотел бы показать окружающим.

– А ты себе на уме, да, Ингольд? – подцепил я рыбину его натуры.

– Что?

– На твоём месте я бы тоже разыграл карту депрессии и невроза, может быть, ещё накинул каких-нибудь сопутствующих расстройств и в итоге получил бы своё. А потом для отвода глаз походил бы на терапию и в человеческую библиотеку поднабраться историй на будущее. Неплохой вариант. Понимаю. Музыка, даже если приносит деньги, не даёт тебе главного – внимания, заботы и не снимает ответственность за жизнь.

– Это обвинение в лицемерии и лжи? – Ингольд хмыкнул и с довольным лицом откинулся на спинку диванчика. Демонёнок.

– Констатация факта.

– Ты не похож на того, кто лечился.

– Это только в фильмах можно сразу узнать, кто из героев болен душевно. В жизни всё гораздо интереснее…

– И какова твоя правда?

– У меня её нет. Она вообще не существует! И, кстати, наше время заканчивается… А прекрасная Мария безжалостно лишает благосклонности того, кто нарушает правила. Знаешь, есть такие удивительные женщины, созданные для того, чтобы поддерживать в мире баланс ненависти через дисциплину. Вот она такая, как адский привратник. И мне бы не хотелось лишиться возможности снова очутиться внутри. А для этого, как ты понимаешь, ворота должны быть открыты.

Ингольд снова не ответил, лишь смерил меня удивлённым и несколько надменным взглядом, оценивая адекватность. Никто! Повторяю – никто! – не готов общаться с психами (умолчу о том, что в психи записывают абсолютно всех, даже тех, у кого вполне себе стандартный нервный тик). Стоит тебе выбиться из опостылевшей серой массы (слава тому, кто придумал это словосочетание), как моментально прилетает клеймо и ставится на самое видное место – пусть все видят – перед ними человек ненормальный, непредсказуемый и опасный. Толпа любит объединяться и скорее сделает это не из любви к кумиру, а из ненависти к отличному от них. С начала времён что казни, что ярмарочные шуты и скоморохи, собирали одинаковое число зевак, искушённых зрителей. Я бы с удовольствием написал картину, где казнят шута, а голодранцы на площади не понимают, нужно смеяться или плакать.