Я вынуждена к краю дивана придвинуться, чтобы хоть как-то реакцию проконтролировать.

Это… что вообще за вопросы?

Какой список? Владимир Петрович — мой дед, часть моей семьи. Другой у меня нет и не предвидится.

Да он много чего сделал! Он ведь мой дед, он наверняка помогал растить внучку.

— Очевидно, — массивным подбородком Везувий двигает медленно, но рублено. — Вот и ответ.

Даже не смотрит на меня. Распахивает нижние дверцы тумбы и еще что-то достает, неаккуратно сбрасывая на стол рядом.

— Он многое сделал! — протестую я, хотя Родин ничего толком и не сказал. — Я же его внучка.

— Сколько лет ему?

— Семьдесят шесть, — не медлю с ответом, рассматривая диковинный декантер, что блестит в руках коллекционера.

Стены номера частично обтянуты темно-синим шелком, и Везувий как раз стоит на фоне одной из декорированных поверхностей.

Он прокручивает пробку прямо зубами, а когда отпивает красное вино, то обнажается выпуклость его кадыка, и я поднимаюсь с места, чтобы…

… чтобы…

… не знаю…

… наверное, чтобы ладони вытереть об джинсы.

Принимаю от него вино, молниеносно и удивленно, когда Везувий протягивает руку. Он подготовил бокал и для меня, и это почему-то ускользнуло от моего внимания.

Я как-то не могу даже комнату до конца осмотреть. Люблю зависать на деталях, а сейчас вдруг туннельное зрение прорезалось.

Везувий, все еще оставаясь повернутым вполоборота, въедливо следит за тем, как я делаю первый глоток.

— То есть, он все равно умрет через пару лет, но ему нужны эксклюзивные операции… чтобы что?

— Чтобы жить! Ты не можешь говорить это серьезно, — даже смеюсь я. — Мой деда должен жить. Еще лет двадцать.

— А это он отправил тебя ноги перед мужиками раздвигать? — его голос оседает грузом на каждой поверхности гостиной.

Второй глоток вина солодит горло. Я смотрю в угольно-черные глаза, не отрывая губ от хрустальной каемки бокала. Никогда не думала, что переутомление случается и у сердца. Везувий Родин казалось бы смотрит мне прямо туда, и взор такого напора и массы раздавливает цель многотонным прессом.

— Если бы у женщин водилось столько денег, — с милейшим оскалом замечаю я, — может быть, пришлось раздвигать только перед ними.

— Но не пришлось ведь. Перед мужиками. Да, Помпон?

Он делает вид, что не особо ждет ответа. Присаживается на противоположную софу, в шаге от меня, и стаскивает ботинок.

Его шелковые голубые носки внезапно становятся той чертой, которой я разделяю наши с Везувием миры. Ни один мужчина в моей жизни, с чьими носками я знакомилась хотя бы визуально, не выбрал бы подобную вещицу для ежедневного гардероба.

И ни один не вскидывал на меня глаза умные и требовательные, одновременно небрежно стягивая обувь и бесцеремонно занимая тушей всю поверхность, на которой восседает.

— Неа, — слегка приподнимаю я голову.

Молча он наблюдает за мной, продолжая разуваться.

— Очень вкусно, — делаю еще глоток.

— Север долины Рони, тот самый апелласьон Кот-Роти. Лакрица и опавшая листва. Я предпочитаю кедр и ежевику, — он кивает на свой бокал, оставленный на тумбе.

Он налил мне другое вино.

Налил нам разные… сорта.

— Да? — делаю еще глоток.

— Спелые темные ягоды. Самое мягкое сухое вино. Но ты слаще, да? — с раздраженной укоризной вопрошает Везувий.

Мне, наверное, послышалось.

О том, чтобы проконтролировать выражение на собственном лице, не может быть и речи.

Я оторопело смотрю на сидящего в шаге от меня мужчину.

— Йау, — соглашается он сам с собой на смеси каких-то языков. Его рот, с опущенными тяжестью мимики уголками, движется будто он пережевывает слова, не позволяя им вырваться наружу. — Слаще. Я знаю. Я ведь пробовал.