Размашистым шагом он наконец-то заходит в спальню, и открывает дверцы широкой тумбы и в этой комнате.

— Мне тебе все говорить, что надо дальше делать?

Вино у него припрятано, видимо, повсюду. Только теперь он пьет прямо из бутылки.

— Нет, — тяну я насмешливо, — вообще-то, я не собираюсь делать все, что ты скажешь.

Он кивает будто бы сам себе. Начинает стягивать пиджак, но обрывистость движений не позволяет проделать это гладко. Он на грани того, чтобы порвать ткань, лишь бы избавиться от пиджака.

— Раздевайся, — бросает он мне, даже не глядя.

И вот я закипаю от этой его привычки: она у него словно для меня только существует. В фойе были единственные пять минут, когда Везувий смотрел прямо на меня. Он постоянно увиливает и…

… и я, получается, сейчас опять разденусь, а он снова в пол будет таращиться?

Ну уж нет. Я стягиваю свитер, и сразу же цепляю пальцами лифчик.

Я ему сейчас покажу! И почему это он все так представляет, будто он наказание для меня придумал?

В мыслях творится одно, а руки перестают слушать команды мозга. Джинсовая ткань вдруг оборачивается бетоном, и я не уверена сколько еще смогу задерживать дыхание.

— В прошлый раз тебе было холодно. Что же, в этот раз здесь тепло.

Везувий как раз отбрасывает пиджак на стул и смотрит раздраженно… в пространство.

Обнаженная, я выпрямляюсь, и точно собираюсь ехидно сказать, что в этот раз, надеюсь, он найдет силы поднять голову, но это все так и остается пылать внутри меня: мыслями и образами.

Он продолжает смотреть в стену.

Продолжает.

Я провожу ладонями по бедрам. Я… что-то больше не хочу, чтобы он смотрел. Моя грудь стала чувствительной, и от этого ощущается отяжелевшей, а соски затвердели. Между ног все как-то само моментально увлажнилось, и я… лучше обратно одежду натяну.

Но я этого не делаю.

Дощечки паркета под стопами, на самом деле, прохладные.

А в спальне действительно тепло.

— Залезай на кровать, — рубит Везувий приказ, и еще рукой указывает, куда направляться.

Ну да, а то я не разберусь, где кровать, я же возле нее и стою.

Мой рот открывается, чтобы высказать весь мой восторг по поводу его бесконечных указаний да и еще такого поворота событий, но все заканчивается тем, что я впиваюсь зубами в собственную губу.

Он не смотрит. Не смотрит.

Самое парадоксальное, мои движения впервые в жизни плавные, когда на коленях взбираюсь на шелковистое одеяло. Видимо, достаточно наяву ощутить себя как во сне, чтобы все таким плавным, гладким, томным стало…

Я усаживаюсь на кровати так, чтобы не все между ног было видно. Точнее, чтобы почти ничего не было видно.

Так и тянет сказать, что Везувий еще маленький для подобных сцен, но… вау… у меня оказывается есть внутренний стоп-кран. Родин бы меня в пакете из отеля вынес за такую шуточку.

Но смешно же ведь!

Я как раз поправляю волосы, когда он разворачивается. Пальцы путаются в локонах, приходится дергать, чтобы быстро опустить руки.

Из-под опущенных век Везувий глядит на обнаженную меня самым тяжелым взглядом, что можно и представить.

Ну и ладно! Поднимаю голову, а в носу подозрительно щиплет. Это… все тот намечающийся насморк!

Он устало припадает плечом к стене, с бутылкой в одной руке, а вторая — спрятана в кармане.

— Давай, развлекай меня, Помпон, — его тихий искаженный голос прерывается, будто звуки нуждаются в постоянных паузах.

Что-что-что?

Я могла бы сейчас так по нему проехаться, что он к маме плакаться побежит — да я так могу задвинуть, что даже такой мужик как Родин что-то почувствует, и у меня, кстати, сильные ноги.

… Но его облик огнем впечатывается в голову и оставляет там тень, словно от копоти. Каждая линия его тела напряжена, и все в нем выпуклое и каменное, каждая черта его лица будто прорезалась с новой силой — будто вместо одного лица он хочет выдвинуть вперед другое.