— Да просто эта елка в тени росла, — скалю клыки. — Облезлая вышла.

— Тебе бы тоже подшерсток вычистить не мешало, — ощетинивается она. — Бар-р-рсик.

— Так! — дает нам установку брат. — Еще раз залетите — выручать не буду. Не маленькие. Моя годовалая дочь больше вас двоих соображает! Чернокнижники доморощенные. — Он сминает листы с заговорами на любовь и швыряет в мусорную корзину. — Чтобы я больше не видел этой лабудени! Все взяли? Поехали, — кивает нам на выход.

— Куда? — холодеет Пинкодик, выдавая свою трусость перед встречей со старшей сестрой. Не хочет по шее получить.

— Домой вас отвезу! Или вы на автобусе? Мелочи на проезд отсыпать?

— Ее же в таком виде не пустят в общественный транспорт. — Сверху вниз пальцем показываю на Пинкодика. Без каблуков совсем крошка. Затылком мне в грудь упирается.

— На себя посмотри! — бурчит, вперед меня потопав за Борзым. — Или думаешь вскружить голову кондукторше кроссами за восемьсот баксов?

— Вы только посмотрите, какая она важная стала, — передразниваю ее, идя следом. — В ценах брендового шмотья разбирается. Цукерман поднатаскал?

— Кто бы вас обоих по гражданскому кодексу поднатаскал, — бормочет Борзый и выводит нас из здания. Звякнув ключами, указывает нам на автостоянку, где припаркована его безумно дорогая, но со всех сторон поцарапанная тачка.

— Кто б проверил твои водительские права. — Открываю заднюю дверь для Пинкодика и суюсь вперед, но натыкаюсь на детское кресло.

— В зад, — кивает мне брат, усаживаясь за руль. Так лаконично и далеко только он послать может.

Сгребя бутылочки, соски, игрушки и прочие младенческие девайсы в кучку между мной и Пинкодиком, сажусь и выдыхаю. Хребтина ноет каждым позвонком. Всю ночь их на твердой скамейке пересчитывал. Глаза слипаются. И жрать охота.

— Почему мне не позвонили? — наконец меняет тон Борзый, выезжая на дорогу.

— Они у нас мобилы сразу забрали. Сами звонили. Ульяне Филипповне и, походу, Мирону. Только этот эгоист мог сказать, что он единственный ребенок в семье.

— Я бы тоже так ответил, если бы они меня из-за вас, недоумков, посреди ночи разбудили.

— Вишь, Пинкодик, повезло мне с кузенами.

— Да ты и сам не подарок, — отвечает она.

— Короче, — объясняет Борзый, — мне на дачу надо заехать, кое-что забрать. Не против покататься? Чтобы мне круги не мотать.

— Тогда там нас и оставишь. А то я в непривычном старухиному глазу стиле скамеечный наркоконтроль у подъезда не пройду. Да и родственница твоя, — поглядываю на Пинкодика, — совсем не похожа на моих пассий. Не узнают главную блудницу двора — в дом не пустят. Вденешь? — протягиваю ей серьгу на развернутой ладони.

— В глаз? С удовольствием, — растягивает она губы.

— Только нежно, — улыбаюсь, сказав это с придыханием.

— Поверь, тебе понравится, — отвечает она в тон, скидывает рюкзак с колен и берется за дело.

Так как сидит она справа от меня, а ухо у меня проколото левое, приходится не только податься вперед над кучей детского барахла, но и повернуть голову. В таком положении в нос заползает теплый запах сосредоточившейся на сережке Пинкодика. Удивительно, но от нее совсем не несет грязью или изолятором. По-прежнему пахнет какой-то свежестью, былой невинностью. И это учитывая ее отвратительный характер.

— Вы че там?! — приводит меня в чувство Борзый. — Отодвинулся от нее!

Защелкнув застежку, Пинкодик встречается со мной взглядом, быстро тупит его вниз и отсаживается. Но в этом мимолетном близком зрительном контакте сказано гораздо больше, чем мы осмелились бы сказать друг другу вслух. В нем все: потерянная дружба, обида, боль, щепотка ненависти и кое-что инородное. Чего я больше ни к кому не испытывал.