Джеймс Тиссо. Христос исцеляет слепого. Конец XIX в.

Господи, все, что я знаю: Ты человека не выбрасываешь. Выбрасывать и забывать, как болеть и убивать – дело человеческое

Вот такая вот – любовь.

Не кончились святки, а Сошка слегла. Первые дни лежала почти сплошь весь день, завернувшись в одеяло, и никому не позвонила. Зачем? Не хотелось, чтобы песком мозги промывали. Затем Соне полегчало, даже кашу гречневую с аппетитом поела. К Богоявлению совсем поднялась и даже до храма доехала, на троллейбусе. Однако, увидев огромную череду возле аналоев, несколько смутилась и отползла к стеночке: нет, не выстоять в такой духоте. Тут и на скамеечке уголочек освободился: Сошка присела. И молилась, себя забыв, до самого Великого Славословия. Однако потом как проснулась: заторопилась к выходу, домой. Слабость сильная. Да и поесть надо. По дороге к остановке купила в ларьке хлеба и пакетик сока, тут же и съела. Дома еще картошка дожидается.

К Литургии Сошка приехать не смогла. Лежала, сонная и ленивая, и смотрела в потолок. Молилась, конечно, сколько могла. Долго молилась. И не помнила, о чем молилась-то. Все перед глазами вчерашние лица: Ангелина Кречетова, Вероника Феликсовна, Вика Маратовна, Олежек, Лариса, Ирочка. Когда слабость чуть отступала, поднималась, заваривала чай. Даже макароны сварила на сковородке. Температуры не было, сил – тоже.

«Господи мой, Господи! Как же это получается, чтобы терпеть все то нечаянное зло, которое вдруг, и так основательно выливается на нас, руками таких близких и милых людей. О которых и думать-то плохо нельзя. Перед которыми душа моя должна стоять на коленках… Отец Игнатий, верно, думает, что я сильная. Как-то заявил, так прямо: «Вы только с виду немощная! Вы – сильная!» А я, мелкая сошка, силы этой вовсе не чувствую и о ней ничегошеньки не знаю, и не нужна она мне, сила эта. Не юродивая, и виниться особенно не в чем. У меня даже гордости не осталось, мной пол мыть можно. Вот протрут меня до дыр, там и… на покой. Господи, все, что я знаю: Ты человека не выбрасываешь. Выбрасывать и забывать, как болеть и убивать – дело человеческое».

Храм Гроба Господня. Иерусалим. Рисунок. 1849.

Она одна знала, что уже заказаны билеты на самолет – в Бен-Гурион, за Благодатным огнем

«Не надо – среди чужих хлопот и в больнице. Надо тихо и кротко, дома, как мама. На своих ногах. Господи, Ты знаешь лучше меня, как надо. Говорят, пшеница созрела. Да теперь, верую, и зеленая – в меру спелой идет. Время-то… Как во все времена. Только более легкое. Воздуха нет совсем. Очень легкое время, без воздуха. Промысел тут особый.

Я вот скоро всех увижу: маму, отца. Увижу, где они, и, может, мама для меня какой-то сарайчик выпросит. Кого еще увижу? Писателей и поэтов любимых, это точно. И святых увижу, как богач – Лазаря. Господи, чтобы Святые Твои милостивыми ко мне оказались! Вот хорошо-то будет! Вот праздник! Святость, мир и благодать».

Сошка, конечно, когда совсем плохо стало, позвонила. Болящей одной, из храмовых знакомых. Знакомая заохала и приехала, скорую вызвала. Скорая приехала, а Сошка, вымытая, в чистой рубашке (пока знакомая ехала, Соня и помыться успела) – уже задыхалась. В больницу не повезли, дома скончалась.

Венчание состоялось, мирное и благостное. Гости принесли невероятное количество цветов, просто море цветов. Все светлые, будто белые. Холодноватые и дорогие каллы, как множество снежных королев, покоились в вазах и пятилитровых пластиковых канистрах из-под артезианской воды. Розы, тоже многочисленные, неврастенические героини цветочного бала, чуть растрепанные, покачивали шелковыми уборами в такт присыпанному печалью ритму торжества. Будто не свадьба, а похороны. Венчал отец Игнатий. Тихо так венчал, пел почти одними губами. Ангелина и Олежек шли первой парою. Она – в молодежном платье, в веночке из живых гвоздик, тоже белых, в оренбургском платке на плечах. Он – в аккуратном и будто обычном костюме, при галстуке.