По наклонной всё покатилось очень быстро.

Небольшое состояние он пропил всего за полтора года – пил поначалу дорогой ром, только потом на самогон перешёл. Пришлось продать городской дом и переехать в более дешёвый квартал. Потом ещё раз. И ещё. Последние годы денег у деда не оставалось, кормили его мы с мамой в благодарность за былую щедрость и те единственные сытые и вольготные годы нашей жизни, когда мама оставляла меня присматривать за ним, а сама шла на вторую работу в Городской Приказ, куда он помог ей устроиться.

Семьи дед Абогар не нажил – всё работал, а по выходным прикладывался к бутылке. После нападения пить стал ежедневно, да помногу. Охмелев, вёл разговоры сам с собой или рассказывал о старых делах. Я тайком пробиралась в его комнату и внимательно слушала. А когда он пьянел достаточно сильно, то и заговаривала с ним. Он пару раз пугался, но потом привык. Спустя несколько лет мы раскрыли правду обо мне, и он ругаться не стал. Прикипел к нам душой. Жаль, что не сделали этого раньше, к тому моменту дед Абогар уже частенько был не в себе и мало чему мог меня научить. А ведь откройся мы раньше, может, хотя бы буквы мне показал!

О том, что неграмотна, я жалела сильнее всего. Слова-то многие знала, нахваталась, слушая чужие рассказы, а вот писать и читать не умела, чего жутко стеснялась. Даже откладывала втихаря на занятия с учительницей из детской школы, что давала по вечерам уроки для взрослых. Вот только я всё боялась показываться на люди. А теперь те деньги ушли на оплату провонявшей плесенью и затхлостью каморки.

Когда мама слегла, я ходила к знахарке. Та продала мне отвар от простуды и отправила восвояси.

Да только не помог тот отвар. Пришлось идти за другим, подороже. Потом за третьим, а всё без толку. На этом деньги кончились. К целителю, что работал в долг, очередь была такая, что скорее помрёшь, чем помощи дождёшься.

Куда ни кинь – всюду клин. От бессилия и отчаяния хотелось плакать, но я себе это запретила. Ходила весь вечер по окраине, искала работу. Да всё пустое. Домашней прислугой меня брать не хотели, а для тяжёлого труда я была слишком мелкой и слабой.

В подавальщицы какие тоже не звали – внешность у меня больно яркая оказалась. Кому надо, чтоб посетители пялились и приставали к дочке ларда, вместо того чтобы есть? Хоть я и пыталась убедить одного из хозяев, что это, напротив, может и привлечь новых клиентов, но тот оказался слишком… как его… консервирован! Предпочёл девицу постарше с большим бюстом, норовящим выпасть из выреза.

Я брела по тёмной улице, возвращаясь домой ни с чем. Ночь уже давно распугала всех по домам, а слава за этим райончиком ходит такая, что мало охотников после заката тут гулять. Но мне-то куда деваться? Я тут теперь живу. Да и дар бы помог. Сил, конечно, мало было, со вчерашнего утра ни крупинки эрловой во рту. А всё потому, что ходить на охоту теперь долго и неудобно, а кроликов свежевать – негде. Это раньше мы жили на самом краю пригородного села, у леса за пазухой. А теперь – в городе, считай. Да только совсем не в той его части, где хотелось бы жить.

– Эй, пацан, – позвал кто-то, и я инстинктивно обернулась на звук. – Заработать хочешь?

– А чего делать надо? – напряглась я, разглядывая громилу, что подходил ко мне.

– Подсобить, – сощурился он, а потом подошёл вплотную и вдруг хмыкнул: – Да ты не пацан вовсе!

Дрянное предчувствие вспыхнуло мгновенно, кислотой ожгло нутро. Я потянулась к дару и вдруг осеклась – ничего не вышло! То странное, звенящее ощущение, что возникало, когда он работал, никак не приходило.