– Я сама научилась, чему смогла, – упрямо возразила я. – Мам, послушай. Я прекрасно понимаю, с какой стороны у хлеба масло, но идти к родственникам отца не хочу. Крыша над головой и миска еды у нас есть, руки есть. Да и сколько там денег, чтоб идти к родне отца унижаться? Ты ж сама говорила, что за имением долгов, как шелков.

– Ну… мож, есть ещё чего… – скисла матушка.

– Узнай. Меня-то в Городской Приказ никто не пустит, а вот тебе по доброй памяти, может, и скажут чего. Не зря же ты там столько лет полы намываешь.

– Это да. Может, кто чего и скажет, – воодушевилась она. – А волосы коли отстрижём, так все увидят, чья ты кровь. Может, оно и того… поспособствует…

Я тщательно вымыла руки ещё раз, набрала в ведро чистой колодезной воды и пошла в избу. Налила в чугунок, положила туда кости с жилами, чтобы наварить супа. Мясо-то закоптить надо. А копчёное можно и продать потом, а то соли в доме почти не осталось, да и платье у матушки совсем износилось – скоро в таком на работу не пустят. Значит, надо на новое откладывать. И мне нужно одёжку прикупить. Оборванку-то никто не захочет на работу брать, ещё и стриженную.

Я хоть и понимала, что по уму не надо бы косу обрезать, но… я этой косой, как цепью, была к прошлому прикована. Да и пачкала она, особенно в дождь. Ляжешь с влажной головой – на подушке утром новое пятно. А ещё кожа от неё чесалась неимоверно. Да только оправдания это всё. На самом деле я просто до глубины души ненавидела то, что из-за отца никогда своих волос не видела. Может, кому ерунда, а у меня пунктик, как дед Абогар говорит.

Достала ножницы и наточила – не в каждом доме такие были, но я выменяла у хмельного Хрыка на десяток шкурок. Он по пьяни всегда добрый становится, оттого и завязал с выпивкой. Хорошие ножницы, добротные, ещё детям моим послужат, если будет на то воля духов.

Волосы у меня были длинные и густые, несмотря на то, что мы с мамой их красили. Уж, как говорится, природа если захочет, одарит так, что не пропьёшь. Всегда любопытно было, какими они будут, если вырастут натуральными. Вот и узнаю!

Для начала я отрезала косу. Одно движение – и она осталась в руке, словно ящерица отбросила хвост. Дальше я остригла самые длинные пряди, на ощупь. Делала это с наслаждением, с затаённой гордостью. Больше мне не нужно будет прятаться. Когда люди отца чуть не разыскали меня три года назад, я поклялась себе, что как только он отправится кормить червей, я выйду из тени, в которой держалась всю свою жизнь.

Мы с матушкой даже в город теперь сможем переехать, если пожелаем. Хотя… это я, конечно, лишку дала. Деда Абогара одного мы не бросим. Как он без нас? Никак.

Матушка со вздохом сказала:

– Давай на улицу выйдем, там свет лучше. Уж я постараюсь срезать так, чтоб хоть немного осталось…

Да, волосы успели отрасти довольно сильно, уже на ноготок, так что бриться наголо не потребовалось. Матушка взялась за гребень и принялась за работу. Без волос голове быстро становилось холодно, а ещё как-то легко! Словно к земле меня тянула эта порченная чернилами коса.

Волосы я ненавидела красить с детства. Чтоб чернила на волосах схватились, их сначала мешали с кислотой. От неё нещадно щипало кожу, а терпеть приходилось долго, иначе чернота из волос вымывалась, оставляя фиолетовую паклю, не менее подозрительную, чем мой родной лиловый цвет.

Вот только спасла меня эта краска, когда пришли люди Синвера да принялись всех расспрашивать про байстрюков с лиловыми волосами. Платили сотню золота за любую наводку. Дед Абогар тогда сказал: «Информация стоит денег, жаль, что у меня её нет», и пьяно засмеялся. Тогда я возблагодарила духов за то, что он слеп. Зрячий давно бы заметил, что со мной не так, чай в одном доме столько лет живём.