Я ополоснула руки в ледяной воде, сняла фартук и повесила на сук. Долго смотрела на радостное лицо матушки, не в силах поверить, что весь этот кошмар наконец закончился, а потом попросила севшим голосом:

– Волосы мне обрежь.

– Зой, ты чего? – всполошилась она. – Нельзя ж так! А люди-то чего скажут? Не пристало девке стриженой ходить.

– Ненавижу эти патлы, – ответила я, не желая ввязываться в спор, старый как мир. – Договаривались же.

– Зой, ну пусть бы отрасли сначала свои.

– А разница? Корни лиловые полезут, всё одно догадаются все. Лучше уж сразу состричь.

– Зой, ну жалко же…

Волосы – вечная причина раздора. Хоть я и понимала, что красить их надо и что без этого моё происхождение видно за версту, как Льику на ясном ночном небе, но всё равно ненавидела эти чёрные бустылы́, в которые превращались волосы после покраски чернилами. Будто стог гнилого сена на голову напялила и ходишь.

– Нет, мам. Если ты не обстрижёшь, то я наголо обреюсь. Ещё хуже будет.

Она горестно вздохнула и сдалась. Знала, что спорить со мной бесполезно и вечно сетовала на моё упрямство. Но уж что родилось, то и выросло.

– Зой, дак, может, про наследство чего узнать, а? – заискивающе спросила матушка, прижимая натруженные руки к животу. – Дед Абогар вечно говорит об наследствах всяких. Мож, и тебе б чего перепало, раз других детей у отца твоего нет.

– Ничего нам от него не надо! – вспылила я. – Ты же знаешь, что меня его прихвостни чуть не поймали!

– Так-то оно так, но теперь-то карон Альтар мёртв. Мало ли чего тебе полагается? Я ж сохранила и записки его, и контракт свой рабочий. Доказательства-то есть…

– Мам, мы что, плохо живём? – сердито спросила я.

Она растерянно моргнула. Оглядела задний двор с почти пустой поленницей, небольшой огородик, с которого мы жили летом, наполовину просевшую в землю старую избу, в которой ютились последние годы. И то благодаря деду Абогару, без него бедовать бы нам на улице, так что вопрос я задала глупый. Пусть жили мы не в парче, а в парше, но и идти на поклон к родственникам отца я категорически не желала. Все знают, как себя ведут аристократы. Что придётся вытерпеть бастарду, чтобы выцарапать из их лап хоть медяшку? И получится ли?

– Будь у него жена или другие дети – это одно. Но у него только лишь троюродные сёстры. Дед Абогар говорил, что в таких случаях и бастарду может перепасть наследство-то.

– Мам, теперь я могу пойти работать. Не нужно будет от каждой тени прятаться. А там – может, и замуж выйду…

– Не возьмёт тебя никто, Зойка, – горестно вздохнула матушка. – Девка ты работящая и справная, но ауры у тебя нет, из приданого – горсть прошлогоднего снега. Коли Трайда́р в жёны тебя не взял, так и никто не возьмёт, особливо теперь… – с досадой закончила она.

Слова матери серпом резанули по сердцу. Ровнёхонько по тому месту, что уже год не заживало. Дура я была, тут не поспоришь. Любила Трайдара, верила ему, ждала, когда он женится. И он женился. Только не на мне, нищенке, а на девице, что отец ему сосватал. Знать бы, что так сложится, прогнала бы взашей с крыльца, но я не знала. Говорила мне матушка, чтоб честь девичью берегла, а я не послушала. Думала, что всё у нас с Трайдаром по-настоящему, по любви.

Дура. Как есть дура.

Я закусила губу.

– Дар у меня есть, может, выйдет из него толк… – тихо ответила я.

– Ой ли! Что твой дар, такой только и нужен, что шпионам да ворам. А с такими свяжешься – головы не сносишь. И куда работать ты пойдёшь, Зойка?

– Где побольше заплатят, туда и пойду.

– Эх, не надо было тебя перед дедом Абогаром-то скрывать. Глядишь, научил бы тебя чему, пока ещё в себе был.