— Пустите!

— Люди меняются, но не вы, леди Сьерра, — уверенно цедит ректор, однако мою руку все же отпускает.

Я тут же прижимаю горящее огнем запястье к груди, желая унять пламя. Ректор внимательно отслеживает это действие и корчится. Сначала, как мне кажется, он удовлетворен тем, что наказал хоть так, но после я вижу в его глазах разочарование. Во мне?

В самом себе. Взгляд его остается таким же злым и жестоким, однако я замечаю за этой ненавистью нечто большее. Он не злодей. Злодей бы не стал сдерживать гнев, который разъедает его изнутри, и говорить на «вы» с той, кого люто ненавидит.

— Вам отшибло память, но не голову. И то первый факт вызывает сомнения, — теперь он говорит напористо, но спокойно, тихо, а меня кидает в дрожь так, словно тут благим матом орут.

— Не пытайтесь никого одурачить. Что бы вы ни задумали, чтобы вы ни хотели от этой женщины — оставьте это! Не приближайтесь к ней больше. Ибо мое терпение уже на исходе.

Глаза, таящие в себе мглу, больше не хотят смотреть на меня. Ректор кидает порцию презрения и уходит, а я остаюсь одна в тени высоких кусов, судорожно сжимая пальцы.

Так обидно, так больно, что я не могу сдержать слезы. Ненавижу себя за то, что причинила боль той женщине своим появлением. Ненавижу Тессу за то, что она натворила. Но самое худшее — что теперь в этом теле я, но все равно ничего не могу исправить.

Яркая вспышка бьет по глазам. Такая, что сродни свету фар в ночи. Голова гудит, и перед глазами несутся картинки. Сумбурные, непонятные, неразборчивые. Лишь одно виденье останавливается на секунду.

Это Академия. Красавица с каштановыми кудрями стоит в коридоре.

Ларетта. Она держит в руках книги и о чем-то мило беседует с ректором.

Он верен себе, сдержан и неприступен, но тут вдруг тепло улыбается ей.

— Что же она ему сказала? — проносится у меня в голове. И кулаки сжимаются до хруста.

В груди начинается пожар, ревность затягивает с головой. Я, то есть Тесса, готова крушить все, однако продолжаю стоять и смотреть, медленно «распиливая» девочку взглядом.

Все эти черные эмоции прожигают меня насквозь, до тех пор пока не рябит в глазах. Виденье тает, мелькают зеленые листья кустарника, а затем я, кажется, падаю. Еще миг, и вокруг темнота.

Не знаю, сколько времени я провела в отключке, но в себя прихожу очень туго. Первое, что ощущаю, — тошнота и головокружение. Будто бы вчера перебрала шампанского.

С ним я не в ладах совсем. Два фужера, и здравствуй, наутро мигрень.

Веки с трудом подчиняются. Глаза бредут по потолку, по стенам, передавая мозгу сигнал, что я вовсе не дома. То есть ни в одном из уже знакомых мне домов.

Я вообще неизвестно где!

В какой-то странной комнате, обвешенной сухими вениками трав и банками (обвешенной банками?) с разным гадким содержимым. Это сушеная летучая мышь?

Святые небеса, в логове какого маньяка я оказалась на сей раз?

Сам маньяк тут же входит в комнату. Пухловатый невысокий дядюшка лет сорока пяти. Весьма подвижный и ловкий для своих габаритов.

— Очнулась, — он не спрашивает, а констатирует факт моего пробуждения с какой-то непривычно радостной улыбкой.

Да и само его лицо напоминает солнышко. Веселое, задорное не по годам.

Гляжу на него, и в голову приходит лишь одно слово — озорник.

— Где я? — шепчу я, все еще озираясь по сторонам с опаской.

— У меня дома. Ты, деточка, сознание потеряла, — говорит он мне.

Об этом я догадалась. С такой жизнью хоть каждый час с ног вались. А я еще на свою земную жаловалась.

— А вы, стало быть, обо мне позаботились? — аккуратненько предположила я.