Храмовник произносит слова, которые доносятся до меня как сквозь толщу воды. Наступает моя очередь говорить.

— Да, — шепчу я, и это слово — признание своего поражения.

Он смотрит на меня, и на его губах появляется кривая, жестокая усмешка. Взгляд его полон такого ледяного презрения, что у меня темнеет в глазах.

— Да, — произносит он громко и отчетливо, его голос эхом разносится под сводами зала. — Мы будем пить эту чашу до дна.

Это была не клятва верности. Это было проклятие.

Картинка разбилась на тысячи осколков. Я вынырнула из воспоминания, судорожно хватая ртом воздух. Я снова была в карете, напротив него. Но отголоски эмоций Кристен — ее страх, ее боль, ее безысходность в тот день — захлестнули меня с головой. Я не сдержалась. Из глаз хлынули горячие слезы — не мои, но такие настоящие. Я тут же принялась украдкой вытирать их тыльной стороной ладони, не желая показывать ему свою слабость.

А Дамиан смотрел на меня, не отрываясь. Его губы были сжаты в тонкую, жесткую линию. Он дождался, пока я немного приду в себя.

— Ты плачешь о том, что потеряла, или о том, что получила?

26. 34

Я так и не ответила.

Мы ехали уже несколько часов. За окном проносился однообразный пейзаж: поля, перелески, редкие деревушки. Но я не смотрела по сторонам. Все мое внимание было сосредоточено на замкнутом, душном пространстве кареты и на мужчине, сидевшем напротив.

Он молчал. С тех пор как мы сели в карету, он не произнес ни слова. Он просто сидел, откинувшись на бархатную спинку, и смотрел в окно на проносящийся мимо мир. Его профиль был похож на профиль хищной птицы — резкий, гордый, непроницаемый.

Тишина давила на уши. Она была наполнена нашим утренним разговором, его унизительным предложением и моим вынужденным согласием. Она была пропитана годами ненависти в супружеской паре. И в этой тишине в моей голове снова и снова бился один и тот же вопрос. Вопрос, который не давал мне покоя с тех пор, как я увидела чужое воспоминание о свадьбе.

Я знала, что не должна этого делать. Что нужно молчать, играть роль сломленной и покорной жены. Но я больше не могла. Неведение было хуже любой, даже самой страшной, правды.

— Почему ты на мне женился, Дамиан?

Мой голос прозвучал в тишине кареты неожиданно громко.

Он не пошевелился. Он даже не повернул головы, продолжая смотреть в окно, будто я обращалась не к нему, а к пролетающей за окном птице. Будто меня здесь вообще не было.

И это молчание, это показательное пренебрежение взбесило меня как красная тряпка. Кровь прилила к лицу.

— Неужели так сложно ответить? — резко спросила я, и в моем голосе зазвенел металл. — Ты разрушил мою помолвку. Ты силой взял меня в жены, хотя ненавидишь. Так почему? Зачем?

Он медленно, очень медленно повернул голову и посмотрел на меня. Его взгляд был не злым, не холодным. Он был… уставшим. И таким глубоким, что мне показалось, будто я смотрю в бездонный, темный колодец. Он смотрел на меня долго, пронзительно, словно пытаясь разглядеть не мое лицо, а что-то за ним.

— Да, — наконец тихо произнес он. — Сложно.

27. 35

Странный ответ. Я ожидала чего угодно — холодной ярости, презрительного молчания, приказа не задавать глупых вопросов. Но не этого. Не этого тихого, почти человеческого «сложно». Это было признание. Не слабости, нет. Признание того, что в этой истории все не так просто, как кажется. И это давало мне крошечную, призрачную зацепку.

Мой гнев угас, сменившись любопытством.

— Что сложного? — я подалась вперед, и мой голос прозвучал уже не резко, а настойчиво. — Объясни мне, Дамиан. У тебя идеальная возможность. Я все равно ничего не помню. Для меня это будет просто история.