— Я работала, — только и смогла выдавить я и сжать губы.

— Я вижу, — его голос был тихим и оттого еще более угрожающим. — Я разрешил тебе причуду, Кристен, а не алхимическую лабораторию.

Пока лекарь разворачивал свои инструменты и доставал мази, Дамиан поднялся и подошел к столу. Он взял в руки склянку с парой капель жасминового масла. Понюхал. Его челюсти сжались так, что на щеке заходили желваки.

— Я же сказал тебе, — прошипел он, поворачиваясь ко мне. — Забыть про эти цветы.

Лекарь принялся за работу. Он осторожно смазывал мои ожоги густой, холодной мазью, и я шипела от боли. Дамиан молча наблюдал за каждым моим движением. Когда лекарь закончил и туго забинтовал мои ладони, превратив их в две бесполезные белые культи, он вынес свой вердикт:

— Полный покой. Никакой работы руками как минимум неделю. Иначе останутся шрамы.

— Я прослежу, — ледяным тоном ответил Дамиан. Он кивком отпустил лекаря и Герту, которая увела за собой все еще бледную Лею.

Мы остались одни в моем разгромленном святилище.

— Завтра этот сарай заколотят, — произнес он, и его слова прозвучали как приговор. — Ты будешь сидеть в своих покоях, пока лекарь не разрешит тебе выходить. А все твои… игрушки, — он обвел взглядом плоды моих трудов, — будут уничтожены.

Он лишал меня всего. Моей единственной надежды. Моего плана. Моей свободы.

— Зачем? —спросила я, глядя на него снизу вверх.

Он остановился у самого выхода. Не поворачиваясь, он бросил через плечо фразу, которая окончательно впечатала меня в пол.

— Потому что ты моя. И все, что ты делаешь, — тоже мое. А я не позволяю своим вещам причинять себе вред.

19. 27

Слова о том, что я его вещь, стали последней каплей. Отчаяние и боль от ожогов смешались в один яростный, безрассудный порыв. Боль в изувеченных руках была невыносимой, и эта физическая мука сплелась с унижением его слов, переплавившись в чистую, слепую ярость. Он уже был в дверях, когда я крикнула ему в спину, и мой голос сорвался от напряжения.

— Я не вещь!

Он остановился, его спина была прямой и напряженной. Это молчание подстегнуло меня.

— И я не буду твоей игрушкой! — выкрикнула я, с трудом поднимаясь на ноги. Голова кружилась от боли в руках, но я не обращала на это внимания. — Заколотишь этот сарай — я сбегу! Слышишь меня, Дамиан? Я сбегу от тебя!

Воздух в сарае изменился. Это произошло мгновенно. Он стал тяжелым, плотным, дышать стало трудно. А потом — горячим. Нестерпимо горячим, будто кто-то открыл дверь в раскаленную печь. Жара исходила от него, от неподвижной фигуры в дверном проеме. В воздухе появился странный привкус озона, как после удара молнии, и тонкий, едкий запах серы.

Он медленно, очень медленно повернулся.

И я отшатнулась, забыв про боль. Передо мной стоял уже не просто разгневанный мужчина. В полумраке сарая его глаза горели. Не метафорически. Они светились изнутри тусклым, оранжевым светом, как угли в доменной печи. В его зрачках, по-кошачьи узких, плясали крошечные искры, словно там, в глубине, тлело адово пламя. Из его горла вырвался низкий, вибрирующий звук. Этот звук не просто ударил по ушам — он проник внутрь, в грудную клетку, заставив вибрировать кости. Рычание.

Он шагнул ко мне. Не быстро, но с такой тяжелой, неумолимой поступью, что старые половицы под его сапогами заскрипели. Я попятилась, пока не уперлась спиной в холодную каменную стену. Он подошел вплотную и навис надо мной, и я ощутила исходящий от него сухой, невыносимый жар. В воздухе отчетливо запахло нагревающейся древесиной.

— Сбежишь? — его голос был глухим, рокочущим, от него, казалось, дрожали стены. Он наклонил голову, и его светящиеся глаза впились в мои. — Глупая девчонка. От меня не сбегают, Кристен, — пророкотал он, и от звука его голоса у меня затряслись поджилки. — Ты принадлежишь мне. Твое тело. Твоя жизнь. Ребенок, которого ты носишь. Все это — мое.