Дайнэ закрыл глаза и обмяк.

Лире было стыдно — но не настолько, чтобы прекратить. В её груди жил клубящийся, колючий как ёж комок боли, и сама она помыслить не могла о том, чтобы остаться с кем-то рядом на всю жизнь. Каждое прикосновение заставляло её вздрагивать. Но верно было и другое — по ночам она боялась оставаться одна.

И, теперь уже честно, она закончила:

— Можно я останусь у тебя, Дайнэ? Я не хочу… спать одна. В темноте.

— Конечно, — тихо и устало ответил Инаро и притянул её к себе.

Какое-то время Лира оставалась неподвижна в его руках, а затем медленно отстранилась.

— Сыграй мне, — попросила она.

Дайнэ кивнул и встал.

Когда Лира попросила его в первый раз, он пытался сказать, что тридцать лет не держал флейту в руках. Но Савен не отступала. И Савен всё ещё была его намэ. Даже теперь, когда Дайнэ вырезал таар.

Он сдался.

Больше не пытался спорить.

Инаро подошёл к столу, стоящему у одного из окон, отпер верхний ящик и достал оттуда ларец. Поставил на стол, отщёлкнул замок и вынул флейту. Ту самую, которую подарила ему Лира давным-давно.

Савен бесшумно перебралась на кровать и замерла, обхватив колени руками.

А Дайнэ поднёс флейту к губам. Тихая и бесконечно грустная мелодия разнеслась над комнатой, над крепостными стенами и над тренировочным двором. Даже саркары перестали стучать. Все, кто не спал, притихли, вслушиваясь в эту мелодию — последнее воспоминание о мире, которого больше нет.

2. ГЛАВА 2. Рим

Рим пах гарью, копотью и палёной кожей.

Норен из-под опущенного капюшона наблюдал за Веленой. Патрициана ехала на полкорпуса лошади впереди. Она опустила капюшон на плечи, будто бы демонстрируя прохожим своё возвращение. Однако горожане были слишком заняты собственными проблемами — расхищенным скарбом, шайками хулиганов, примостившимися чуть ли не в каждой подворотне, горящими сараями и сеновалами.

Только раз на лице Хейд мелькнула тень эмоций — когда они въезжали в полуразрушенную триумфальную арку. Всё остальное время она молча и равнодушно взирала на изувеченный город, и языки пламени отражались в её глазах, как в зеркале.

Несколько раз они видели уличные стычки — но в темноте даже катар-талах не мог разобрать, кто с кем дрался. Нападающие и защищающиеся были одинаково оборваны, одежда их, если и носила когда-то знаки отличий, то теперь от них не осталось и следа.

Они миновали торговый и ремесленный кварталы. На распутье главной площади Велена на секунду остановилась и огляделась. В прорехах арок под ободами рассыпающихся колонн арены мелькали отблески огней. Двери храма Юпитера были плотно заперты, и на ступенях стояли, сидели, а кое-где просто лежали оборванные беженцы всех мастей. Летний дворец императора, некогда стоявший напротив храма, лежал в руинах.

«Вечный город», — думала она. «Всесильный Плутон, я думала, он будет стоять сотни лет, как сотни лет стоял до того, как я появилась на свет».

Едва эта мысль зародилась в голове, как Велене стало горько и смешно.

«Никакого Плутона нет. Как нет и других богов. Как нет высших сил и высшей чести, и законов, которым ты всю жизнь служила… Будь честна хотя бы с собой, патрициана. Пусть закона не было в Риме, для тебя он всегда был. Выдуманный только тобой. Закон чести, о котором не знал никто кроме тебя.

Твоя честь не сумела спасти этот мир. Он истлел. Уже не имеет значения, что сама ты жива. Рима больше нет. Твой мир погиб.

Кто ты без него?»

Ответа у Велены не было. Она молча разглядывала поваленные колонны некогда роскошного дворца, где император с супругой предавались усладам, истязали рабов… Истязали её саму.