Ух, вот прям вот так! Крутого вы мнения о себе, господин Адов. У меня сегодня как раз злости на ха-а-ароший такой коммент. Так что держитесь, звезда Рунета.

Кликаю по ссылке на книгу… и слышу голос. Слова — одно за другим — будто всверливаются в мозг. Странные, недобрые, уводящие...

«Интердикт[1] первый: Наслаждение.— Произносит незримый декламатор тем тоном, каким обычно словесно обозначают название произведения. И читает дальше — наставительно, монотонно: — Запомни, дитя моё, наслаждение непристойно, ибо наслаждающийся теряет истинное зрение и ему уже не прийти в Небесную твердь. Только страдание и горе могут просветить тебя и сделать достойным вхождения в Сияющий Чертог. Запомни, дитя...»

…Мир утекает из-под ног, словно я на краю водопада. Предметы распадаются на составляющие, те превращаются в слова, слова дробятся на слоги, брызгами разлетаются буквы… И я падаю в этот буквенный водоворот.

Меня оглушает тишина. А потом снова слышится голос — теперь уже мудрый, старческий. Он напоминает: наслаждение непристойно.

И начинается дождь.

________________________________

[1]Интерди́кт (лат. interdictum — "запрещение") — в римско-католической церкви временное запрещение всех церковных действий и треб (например, миропомазания, исповеди, бракосочетаний, евхаристии), налагаемое папой или епископом. Здесь: запрет вообще.

4. ГУДОК ВТОРОЙ

Весна лезет внутрь нагло и зелено. А в башку — дурные мысли: а чё, всё зеленое — такое наглое? Вон, даже Разрухи, что отсюда, с холма, отлично видать, все заплела. Там в Разрухах дома облезлые, безглазые. Зыришь на них и кажется, вот рухнут, такие трухлявые. Железки там разные, когда ветер, скрипят. А ещё машины всякие. Торчат, будто из земли и повсходили. Вот такими драными и негодными. Но Гиль говорит, что и годное есть и всё равно в Разрухи ходит — ищет всякое. Гиль у нас мастер. В его холщине всяких деталей полно.

Зырю на Разрухи с тоской — туда бы, полазить. И весну потрогать. Трава на холме вон мягкучая какая, может и змеи те зелёные, что по домам ползут, тоже мягкие.

А ваще хрен с ней, с весной. Там Тотошка один!

— Вернемся, а?

Тереблю бабу Кору за рукав и подскуливаю.

— Нет! — отрезает она. — Пусть умнеет.

Скисаю:

— Умнеть долго. А кашалоты, монстрилы эти, — они ням и схрумали. Ну, давай?

Пока я её убалтываю — несётся сам. Только взрослые в сторону — сразу на четыре мосла. Пыль столбом, и задние лапы впереди. Уши по ветру, морда радостная. Гад.

Тотошка, вон, любит весну и за хвостом погонять.

А у меня из-за него в душе пискляво и тоненько-тоненько… воет…

Уууууу… Убила б…

Вернулся!

Реветь не буду, перетопчется.

Но, блин, самой хочется на четвереньки и носится по-тотошкенски.

Чтоб слюнями забрызгать всё. И гавкать взахлёб.

Баба Кора в шоке.

— Тотошка! Немедленно! — и дрожит на него щеками.

— Ластоногая!

— Урою!

Все в порядке. Можно вздохнуть.

И Дом-до-неба, весь зеленый от мха и вьюна, теперь кажется добрым. И ваще, где ещё так клёво, как за Рубежом.

А спустимся вниз — и исчезнет всё: и зеленое, и синее. Будет только серое, и не поймешь, что весна.

Разрухи, наконец, остаются позади и сверху. Пересекаем Рубеж — и здравствуй Залесье! Будто в канаву нырнули: мутно и воняет.

Задрипанные холщины тянутся с двух сторон, в них напихано всякого — хмамиды, железки, штуки всякие из Разрух. Рядом торговцы. Впаривают, значит, своё. Падшие между теми холщинами ползают, как снулые. Серо. Ни травинки. Пыль одна, красновато-зелёная. И вонища.

Базар.

Много тут всяких недобрых. Могут утащить и самого тебя впарить с потрохами. Как ту Арнику.