Термин «Национальная Революция» не прижился в России. Во-первых, в советском языке не было слова «нация». Было слово «национальность», обозначающее часть нации. Целое же называлось «советский народ». НТС стал называть революцию народно-освободительной, что не звучало. Во-вторых, и это главное, в народном сознании слово «революция» ассоциируется с кровопролитием и ужасами всего периода 1917–1922 гг., повторение которых крайне нежелательно. Объяснения НТС, что революция – это не более чем быстрая и коренная перемена, народную память изменить не могли. Так и остались 1917 г. революционным, а 1991 г. – безымянным. Лишь в узких кругах события августа 1991 г. называют Преображенской революцией, так как 19 августа Церковь празднует Преображение Господне.

Возможно, именно народная память о страшном 1917 г. и последующих годах сделала конец самой кровавой диктатуры ХХ в. на редкость бескровным: три жертвы несчастного случая на дороге и три самоубийства в руководстве КПСС. Сам режим как бы покончил самоубийством, организовав ГКЧП, против которого объединились все. И не революционеры, а Верховный Совет СССР прекратил деятельность КПСС. Революция прошла под знаком легитимности. Мягкий исход не был бесплатным, за него пришлось платить тем, что никакой декоммунизации не состоялось, на влиятельных постах остались партийные кадры, в народном сознании – партийные штампы, а у городов и улиц – советские названия. За мягкий исход пришлось платить и мятежом Верховного Совета, к борьбе с которым Ельцина призывал едва ли не один только НТС.

Предвидел НТС многое, но не всё. И то, что́ именно он не предвидел, тоже характерно. Он не предвидел, где возникнет второй полюс власти. Во время Февральской революции вторым полюсом власти стала Государственная Дума, во время Октябрьской – Съезд Советов. В 1991 г. вторым полюсом власти стало правительство РСФСР, чего НТС не видел ясно до самого последнего момента. Хотя автору этих строк ещё в сентябре 1989 г. в Москве было сказано: «Через два года Ельцин будет президентом России», смысл этих слов не дошёл. В Советском Союзе в 1980-е гг. РСФСР стали называть Россией, но в Зарубежье внутрисоветских границ никто всерьёз не принимал, и русский сепаратизм там казался столь же абсурдным, как украинский или грузинский.

Не предвидел НТС и своекорыстных интересов советской элиты. Когда в конце 1980-х гг. приехавший в США новейший эмигрант предложил прочесть для «Посева» доклад о том, что наиболее реальный вариант революции – это сдача номенклатурой власти в обмен на собственность, из Франкфурта последовал звонок: мол, в таком докладе мы не заинтересованы. Не хотели портить образ «конструктивных сил в правящем слое». И никак себе не представляли, что для перехода к рынку надо создавать олигархов-сверхбогачей. Солидаристические по сути экономики Германии, Швеции, Тайваня успешно обходятся без них.

Мягкий характер революции привёл к тому, что и в России, и в эмиграции нашлись люди, отрицавшие сам её факт. «Начальство осталось всё то же, я ему налогов платить не намерен», «страна осталась советской, я туда возвращаться не собираюсь» – таковы были мотивы. И с возвращением эмиграции связаны парадоксы. Поскольку многим в России НТС виделся организацией эмигрантской, то некоторые вступали в неё не для того, чтобы строить Новую Россию, а чтобы из неё уехать. Таких в итоге набралось больше, чем членов НТС, приехавших из-за границы. При этом вне какой-либо связи с НТС в Москве в 1990-х гг. возник Клуб иностранцев русского происхождения – более сотни человек. Они работали в финансах и торговле, некоторые имели свои предприятия (например, сеть закусочных Ордовского-Танаевского). Жертвовали немного денег скаутам, которыми, вероятно, в юности были, на Масленицу устраивали блины и между собой общались в группах, говоривших по-испански, по-французски или по-английски. Более долгосрочное влияние оказало возвращение библиотек и архивов через Дом Русского Зарубежья имени Солженицына, комитет «Книги для России» и прочих.