Митя прижал меня к себе так крепко… Его язык скользнул в мой рот, а его достоинство горячим колом чуть ли не впилось в мой живот. Ах, он хочет меня! Он любит меня!

Митя легко подхватил меня на руки и понёс. Он! Носит меня на руках!

Громко скрипнули пружины кровати. Митя навис надо мною, покрывая поцелуями моё лицо. Его рука пробралась мне под блузку и легонько теребила сосок.

Другой рукой Митя задрал мою юбку и резко провёл по животу. Сверху вниз. Вниз, туда, где лишний раз стыдливо не трогала я сама. Его рука, столь дерзко оказавшаяся там, вдруг властно сжала меня там. Это было так… Это было так до боли сладко… Я затрепетала…

И не противилась, когда Митя быстро снимал с меня одежду. Всю. Я осталась нагая пред ним. Мне хотелось в свою очередь раздеть и его, но Митя быстро, какими-то дёргаными движениями сам разоблачил передо мною своё тело.

В рваной темноте комнаты я не смогла разглядеть его всего. Да и не успела бы. Потому что в следующий миг Митя раздвинул мои ноги своими горячими руками. Я, трепеща, подалась ему навстречу. Я хотела! Я так хотела его!

Мне было наплевать на стыд, на гордость, на девичью честь, о которой так много говорили моя мать и учителя в школе на уроках…

Да что такое эта девичья честь? Что она такое по сравнению с этим непередаваемым ощущением, когда между твоих доверчиво раскинутых ног вдруг помещается что-то такое горячее, приятно тяжёлое и до боли желанное?

Прерывисто дыша, с каким-то хрипом Митя вдруг подался ко мне, навалился на меня всем весом, и острая дикая боль вдруг пронзила всё моё тело.

От неожиданности я забыла, как дышать, я онемела от этой боли. Мне хотелось закричать Мите, чтобы он перестал, чтобы он вынул из меня то тяжёлое, что разрывало меня изнутри.

Но моё истерзанное тело смогло издать лишь слабый жалобный стон. Услышав этот стон, Митя рыкнул, обдав меня своим пахнущим мёдом дыханием, и вдруг задвигался во мне, с силой, резко, доставляя всё новые и новые порции неизведанной доселе боли.

От этой боли я практически перестала соображать что-либо, я лишь постанывала и ждала, ждала, когда же наконец Мите надоест и он прекратит эту пытку. Но Митя не прекращал, он всё двигался и двигался во мне как нанятой. За что, зачем, как, почему, всё кружилось и кружилось в моей голове…

Наконец, наконец, когда я собралась-таки с силами закричать, оттолкнуть от себя Митю, боль вдруг ушла. Так же внезапно, как и появилась. Боль ушла и сменилась наслаждением, которое, робко появившись вначале, всё нарастало и нарастало с каждым новым Митиным толчком.

И я опять стонала, но теперь я стонала сладко и протяжно, желая сказать этими стонами, чтобы Митя не прекращал, не останавливал свой бег по волнам удовольствия внутри меня. И Митя понимал меня и не останавливался, лишь изредка взрыкивал, словно дикий самец, нашедший свою самку.

Наслаждение взрывало и взрывало донельзя яркими фейерверками моё тело, каждую его клеточку…

Это предел, это предел, лучше быть не может, лучше не бывает, неповоротливо вертелось в моей голове, как Митя вдруг рыкнул, дёрнулся ещё сильнее, и забилась, забилась в доводящих меня до сумасшествия судорогах его плоть внутри меня, и хлынуло что-то горячее внутрь меня, и скрутило в сладких судорогах моё тело, и закричала я таки так громко, как только могла, но не от боли, о нет! Не от боли…

- Ну ты и орать, Клавка, - сказал Митя, выходя из меня и отряхивая свою плоть.

Он назвал меня Клавкой. Я стала совсем своя для него! Я стала родной ему!

Теперь, когда всё закончилось, я ощутила жжение и боль между ног. И ещё что-то липкое текло по моим ногам. Я смутилась. Я не хотела, чтобы теперь Митя включил свет и увидел меня такой… такой неопрятной.