Потом желающие записывались на отбор кандидатов. Я тоже записалась. Просто так, захваченная общим порывом.

На следующий день около деканата вывесили предварительные списки. Списки были невелики. Только отличники, только общественники, только получившие предварительное одобрение от комсомольской организации института.

Я была в этих списках. Но всё равно понимала, что у дочки нашего парторга шансов гораздо больше.

А потом наступил этап собеседования на предмет нашей политической подкованности и моральной устойчивости. Собеседование проводил сам военком. По списку, вывешенному на двери. Я была в этом списке последней.

Я пошла на это собеседование, хотя по-прежнему не видела для себя ни малейшего шанса попасть на эту престижную работу за границей. Ни малейшего. Нет, я просто хотела, чтобы меня поспрашивал о чём-то он. Военком. Григорий Петрович, его так звали. Что он будет спрашивать и что я буду отвечать, это неважно. Всё равно шанса нет. Всё это так, для галочки, да.

Девчонки после собеседования выходили расстроенные. Говорили, что этот Григорий Петрович всех валит на работах Ленина. Возмущались, что это всё-таки не экзамен по научному коммунизму. И что содержание всех работ Ленина знать невозможно.

Наконец настала и моя очередь. «Тебя подождать?» - спросила Стешка, которая тоже очень и очень хотела поехать поработать за границу.

«Нет, не жди. Я потом всё равно сразу домой побегу», - ответила я. Я почему-то не хотела, чтобы Стешка сидела рядом с аудиторией, в которой я буду вдвоём с ним. С Григорием Петровичем.

Когда я зашла, он писал что-то на листе формата А4. «Наверное, уже давно отобрал, кого надо», - машинально подумала я.

А он, прекратив писать, поднял на меня глаза, окинув взглядом меня всю, от макушки до пяток.

Я непроизвольно расправила плечи, чтобы была виднее грудь. Зачем я это сделала? Не знаю. Просто в его присутствии меня охватила какая-то удаль и бесшабашность, что ли. Ведь терять-то мне было всё равно нечего, шансов-то нет.

Я смело посмотрела в его синие потемневшие глаза. А потом села напротив, вольно закинув нога на ногу. Юбка задралась больше, чем следовало. Но я не стала поправлять её. Я снова выставила вперёд грудь и медленно провела рукой вдоль бедра, оглаживая его.

Он по-прежнему не отводил от меня взгляда. И молчал. Не спрашивал содержание никакой работы Ленина. Он смотрел и смотрел на меня изучающим взглядом, словно позабыл о времени.

В коридоре уже прогремела вёдрами уборщица, на улицу опустился вечер, а мы всё смотрели и смотрели друг на друга, изучая. И загораясь. Я приоткрыла губы, затрепетав. Не отрывая взгляда от его губ. «Наверное, я смогла бы с ним», - вдруг подумалось мне. Я смогла бы допустить его к себе. Допустить его в себя.

Эта мысль разом оглушила и взбудоражила меня. Оглушила, взбудоражила и потянула за собой другую, ещё более смелую. Мне же в самом-то деле уже нечего терять! Честь-то моя давно осталась там, на продавленной койке общежития. И какая теперь разница, буду ли я блюсти себя или не буду. Никакой теперь разницы и нет. Беречь-то больше нечего! Зато теперь я могу делать всё, что захочу. Всё. Что. Захочу.

Ощущение вседозволенности затопило и опьянило меня. Опьянило и чуть было не швырнуло в объятия мужчины, пожиравшего меня своим потемневшим взглядом. Но я сдержалась и лишь прерывисто вздохнула, непроизвольно проведя кончиком языка по враз пересохшим губам.

Григорий Петрович вдруг встал, с шумом отодвинув стул, подошёл к двери и закрыл её на ключ. Я вскочила, охваченная дрожью, и прислонилась спиной к столу с разбросанными на нём бумагами формата А4.