Однако с властями не больно-то поспоришь. Да и ни к чему оно – урожай собран, а то, что не обмолочен, так то уж бабские труды, и мужичьи руки об эту пору не шибко и нужны. Нет, поворчать, хошь для прилику, слегка, все равно надобно. Поворчать, а заодно и обсудить, для чего же на самом деле понадобилось ополчение, ибо правда, она как дуга ветловая, – середка в воде, так концы наружу, а перевернешь, концы в воду уйдут, зато середка покажется. Словом, как ни крути, а ежели с умом, то догадаться можно.

Вскоре все пришли к дружному выводу, что предстоит ратиться. Выходит, и остальным тоже трудов прибавится – надо рыть землю, углублять погреба, чтоб было куда схоронить зерно и прочую снедь, а в случае чего и самим в них попрятаться. Но это потом, после проводов, а пока лучше посидеть да обсудить вопрос – с кем свара? Ежели с мордвой, то больно много чести для дикого народца, чтоб людишек чуть ли не под гребенку выбирать. С половцами? Тоже не время – их надо бить по весне. Кони у степняков после зимы заморенные, так что самое то.

По всему получается, что с соседними княжествами. Но едва пришли к такому выводу, сразу же начали гадать – с какими именно? Муромский князь напасть не должен – слаб он, а вот новгород-северцы, что на закате, те вполне. Да еще соседи с полуночи, недовольные тем, что рязанцы все ж таки скинули с себя их ярмо, которое они попытались надеть на их княжество.

Вспомнили, как водится, и былые времена, кои грозой пронеслись по Рязанщине. Случилось это, когда местным князьям вздумалось потягаться со Всеволодом Юрьевичем. Маловато, правда, осталось в живых из очевидцев тех страшных лет. Из тех, кто тогда уходил вместе с Глебом Ростиславичем в лихой набег, и из тех, кому довелось боронить стольную Рязань, в Березовку вернулось всего трое, а ноне в живых остался вовсе один. И теперь этот ветеран сидел и цвел от удовольствия, наслаждаясь тем, как внимательно, стараясь не пропустить ни слова, слушают его сказы о тех временах и о том, как он, тогда еще крепкий и бодрый мужик Зихно, будучи в полном расцвете сил, изрядно повоевал в составе пешей рати рязанского князя.

Слегка шамкая – зубов-то осталось всего с десяток, – старик гордо рассказывал, как лихо они палили города, названий которых никто в Березовке и не слыхивал – какие-то Сморода, Руза, Москов, да сколь всего довелось ему натерпеться, да как он чудом выжил и все же вернулся домой. И ведь вернулся не просто так. Привез с собой Зихно добрый меч, взятый у какого-то знатного боярина, да еще две серебряные гривны за пазухой. В его заплечном мешке тоже хватало всякого добра: и крепкие, добротные поршни, и кожух для отца, и поневы для сестер, и изрядный кус золотного аксамита[50] для матери, а своей милушке Забаве он, как сейчас помнит, привез знатные колты. Да еще как подгадал с каменьями-то на них – подобрал прямо под цвет ее глаз, за что она его и возлюбила пуще прежнего.

О последнем он, конечно, ляпнул не подумав. Ссохшаяся от старости, но еще крепкая и жилистая женка старика с игривым именем Забава тут же подала свой голос из дальнего кутка, где она до поры до времени уютно расположилась с овечьей пряжей.

– У меня глазоньки-то бирюзовые испокон веку были, ирод, а ты меня колтами-то какими одарил?

– Тож бирюзовыми, – встрепенулся Зихно.

– Кулема ты. Желт камень-то.

– Енто они опосля на солнце выгорели, – нашелся Зихно и, дабы уйти от неприятной темы, резко перешел к другому военному трофею: – Завтрева с ентим мечом мой меньшой отправится. Ноне он его весь день начищал. Я к вечеру глянул – чуть глаз не лишился, до того клинок на солнце сверкал. Спит чичас, поди, умаялся.