Тряхнул Любим вихрами, да и пошел прямо к ней. Негоже это, когда все веселятся, а у кого-то одного печаль на сердце застыла. Поначалу девка отнекивалась, но больше ради приличия, потому как согласилась быстро, после чего весело кружилась в хороводе, от души смеялась да то и дело с благодарностью посматривала на Любима.

А уж когда Гуней неуклюже над ней подшутил, сказав, что, видать, ведали родичи, какой стройной будет их дочка, коли прозвали Берестяницей[53], и Любим, заступившись за нее, ловко срезал долговязого острым словцом, девка и вовсе расцвела.

С той поры миновало меньше трех месяцев, но кое-кто уже заприметил, как часто Берестяница оказывалась близехонько от Любимовой избы. То бабке Забаве из леса лукошко грибов принесет, то ягод, а то просто забежит пошептаться. Бабка у Любима знатной ворожеей слыла, от многих болезней наговоры знала, да все с молитвой святой, не иначе. Часто к ней люди шли, а Берестяница чаще всех.

И как-то так выходило, что почти всегда в избе о ту пору был и Любим. Впрочем, Берестяница особо с ним не заговаривала, даже не оборачивалась. Так лишь, стрельнет украдкой глазами в его сторону, вздохнет чуток, да и то чтоб никто не приметил, и снова к бабке Любимовой с расспросами. Однако старой ворожее вполне хватило и той малости. Мудрая Забава уж давно поняла, кто на самом деле нужен девке, но благоразумно помалкивала, ничего не говоря самому Любиму. Пусть, мол, сами разбираются.

Ныне же Берестяница нарядилась во все лучшее, будто собралась к кому на свадьбу. Любим поначалу опешил, хотел было даже спросить, кто там нынче идет под венец, но хватило ума вовремя прикусить язык.

– Ну слей, – согласился он, украдкой покосившись по сторонам – ежели парни узрят, как тут подле него Берестяница увивается, чего доброго, на смех поднимут.

Однако вокруг никого не увидел и успокоился. С наслаждением сполоснувшись ледяной водой, взял из ее рук красиво вышитый рушник с цветным узором по краям и яркими цветами посередине, торопясь, вытерся и протянул обратно, не преминув при этом похвалить:

– Эва какой он у тебя баский. Такой и князю подать незазорно.

– Правда по нраву пришелся? – смущенно улыбнулась Берестяница, не торопясь принимать рушник. Вместо того она, покраснев, предложила: – А ты себе его возьми. Утереться там, али еду завернуть. А ежели, не дай бог, случится чего, ты им и перевязаться сможешь.

– Да ну, – стал было отнекиваться Любим.

– Бери-бери, не забижай. То от чистого сердца тебе. А на узор глянешь – хороводы купальские вспомянешь, ну и… – Она густо зарделась и, не договорив, резко повернулась и заторопилась прочь к своей избе.

Любим растерянно посмотрел ей вслед, потом перевел взгляд на рушник, секунду постоял в нерешительности, но потом, махнув рукой, накинул полотенце на плечо и пошел в избу, успокаивая себя тем, что имени дарящей на рушнике не написано и кто там будет знать-ведать, чья рука его вышивала.

Однако все вышло не так. Первой все поняла бабка Забава. Любим этого не узнал, потому что старая женщина вновь благоразумно решила промолчать. Зихно же, узрев рушник, заявил, что когда он уходил с князем Глебом Ростиславичем, то у него ими был набит весь мешок, и посетовал, что внук пошел не в деда – всего с одним и уходит.

А вот Гунейка рушник признал сразу. Так уж не свезло Любиму, что этот насмешник самолично видел, зайдя на днях в хату Берестяницы, как девка заканчивала его вышивать. Потому и всплыло тут же на привале в памяти у Гунея при одном только взгляде на тонкое беленое полотно, кто мог его подарить.