«Пока ты убеждена, что я зверь. Но тебе не кажется, что всё выглядит немного иначе? Порой в зверстве намного больше честности, чем в словах близких тебе людей».

Так кто же здесь Зверь? Кто?

Это я… Я своими руками разрушила жизни. Из-за меня погиб отец…

16. Глава 15

Глава 15

Счастливые часов не наблюдают.

Поверьте, раздавленные и униженные их не наблюдают тоже.

Ты просто совершаешь механические движения: дышишь, ходишь, смотришь…

Нет, это не жизнь, это какое-то существование. Совершенно простейшее, на уровне бактерии, бесплатно поглощающей кислород этой планеты.

— Куликова! — зашипела черноглазая татарочка Гуля, дёргая меня за рукав. — Вставай, пока опять шмон не устроили.

Я до сих пор не могла привыкнуть к кислому запаху пота, хлорки и сладости масляных духов, которыми обливались обитатели этого барака. Но здесь было лучше, чем в СИЗО, в котором я торчала почти месяц, ожидая суда.

Мой адвокат-двоечник, недавний выпускник юракадемии, был хмур, неразговорчив, и даже не давал надежду на освобождение под залог. Он не сделал ровным счетом ничего, чтобы помочь, чего не сказать о том полицейском, с места задержания.

Чистяков несколько раз приходил на разговор, просил дать факты, сдать барыгу, у которого мы отоваривались с Рустамом. Но ведь я ничего не знала! Ни разу в жизни и в руках не держала этой гадости, поэтому просто повторяла, что это не моё. А на последней нашей встрече он просто принёс мне пакет со средствами личной гигиены, кульком карамелек и шоколадом.

Помню его взгляд на оглашении приговора. Потухший, грустный и такой раздавленный, будто это его размотал каток судопроизводства, а не меня. Многие смотрели в мою сторону с сочувствием, но сделать ничего не могли. Особо крупная партия была найдена в моей сумке, и я сама это подтвердила. Судья был непреклонен, сух. Отказал в условном, принял запрошенный прокурором срок, отказавшись брать во внимание мою кристально-чистую биографию и характеристику из университета.

Следователи не раз вызывали на допрос Рустама, но тот категорически отказывался, сваливал всё на меня. Дядьки, что вели дело, долго тянули и пытались надавить на Русика, но всему приходит конец.

Меня жалели. И я даже стала к этому привыкать. Это больше не царапало душу, не полосовало самооценку. Я просто принимала подачки: пара домашних пирожков, полотенце, несколько футболок. Казалось, что всё СИЗО скорбит по глупой девчонке, доверившейся в очередной раз. Но я слишком поздно поняла, что это машина… И она уже была запущена перемолоть меня жерновами исправительного наказания.

Суд вообще был театральным действом. Молниеносным промороликом, на кону которого был живой человек. Прямо там на запястьях защёлкнулись браслеты, прямо там, на выходе из зала суда, я в последний раз увидела Рустама.

Он был шальной, возбуждённый. Красные глаза, поджатые губы, он снова что-то шептал, а когда конвой потянул меня к служебному выходу, где уже ожидал автозак, догнал и стал бормотать бессвязные вещи:

«Не мог. Трус. Подлец. Но он тебя спасет, а меня некому. Ты сильная. В мужских же иначе! Меня убьют, непременно убьют… Я чувствую! Он уже идёт за мной! Арина, скажи ему, чтобы оставил меня в покое! Скажи, Куликова! Он не успокоится, пока не сожрет мою душу! Это всё из-за тебя… Он будет мстить. Скажи ему, Куликова. Скажи, что простила меня!»

Гуля вновь толкнула меня, пытаясь разбудить. Вот только не спала я. Каждую ночь тонула в жалости к самой себе и воспоминаниях той жизни, что когда-то была моей.

Поднялась, прогоняя про себя скороговорку, которую нужно было выучить лучше, чем молитву. Фамилия, статья, дата вынесения приговора, дата освобождения — это всё, что интересовало надзирателей.