– Заткнись! – закричала Нюра.

Он оборвал себя на полуслове и открыл глаза.

Нюра-Лена была пьяной. Она выхлебнула из стакана остатки и стала говорить.

– Стас умер, а он тут поет. Частушки свои тут распевает. Козел. Все вы козлы. Приютили, какие добрые! Не верю! Кому что спокойней! Вам приютить спокойней, чем прогнать! Козлы. Только и думаете, как вам спокойней! А Стас не думал. Жил, как человек, и не думал о том, чтобы жить, как человек! И умер! А вы живете, козлы! На пианинах играете, козлы! А этот статьи пишет, козел! Журналист, блин! Ненавижу журналистов!

– Извольте не ругаться при детях, – мягко сказал Матвей.

– Их уже несколько? Когда вы успели? На кой хрен вам дети? Вам же не нужны дети, вы же козлы, от них покоя нет, а вам покой нужен! Настя! Поедем со мной, я тебя научу жить!

– Меня зовут Катя, – сказала девочка. – А жить я умею. А пьяных людей не переношу. Это омерзительно.

Она вышла из комнаты.

– Бросьте, Лена, – сказала Таня. – Давайте я вам постелю. Хорошо? Вы просто устали.

– Пошла… – выругалась Нюра-Лена. – Пианистка …ая!

– Послушайте… – начал Матвей, но Таня встала и сказала сама.

– Ты, …, – ответила она Нюре ее словами, и они, странное дело, не показались неуместными в ее исполнении. – Кумир у тебя умер, досадно. Горе. Понимаю. Но не размазывай сопли по … – хорошо? Это не общага, нечего закатывать истерики. Мы это сами, конечно, умеем, но все-таки! Это никому не нужно, понимаешь? В том числе тому, кого нет с нами.

– Ага, – после паузы сказала Лена. – Благородные, блин. Ты сказала – кумир? С нами? Это с кем? Убить тебя мало за такие слова.

И она бросила в Таню стаканом – всерьез, стараясь попасть. Стакан разбился над головой Тани.

– Ну, знаете! – встал Матвей.

– Кумир! Нашла слово! Не подходи, … отгрызу! Прощайте, козлы! Пусть земля вам пухом!.. Козлы! Кумир!

Она сорвалась, выбежала, на ходу схватив куртку, всунув ноги в кроссовки.

Сергей – за нею.

Она не по дороге побежала, а зачем-то в лес.

Я старался не выпустить ее из виду.

Догнал, ухватил за руку.

Она ударила меня по лицу ладонью, я повалил ее на землю.

Некоторое время мы тяжело дышали, лежа рядом.

Потом она села и, уткнув лицо в колени, заговорила:

– Пойми. Я его люблю. Давно уже. Хотела поехать, но как-то все… Кто он и кто я? И вообще. А потом решила поехать. Мне ведь не надо ничего, мне надо было сказать. Ему наплевать, но это не про него. Я бы сказала: привет, я тебя люблю, будь здоров, пока. И уехала бы обратно. Честное слово, больше ничего не хотела. А он умер, козел. И все. Мне теперь незачем жить! Я домой не вернусь теперь. Пусть мать думает, что меня в Москве убили и изнасиловали. А то если будет знать, что дочка под поезд, неприятно ей будет. Или из окна с десятого этажа. Ей будет неприятно. Мама дочку любит. Ну, ненавидит по-своему, это само собой. Но по-своему зато любит. Все по-своему. Пусть думает, что кто-то дочку пришиб. Это будет ей утешительно. А то если будет знать, что сама… Будет неутешительно. Я маму расстраивать не хочу.

– Что ли, самоубийством жизнь кончить решила? – спросил я.

– Ты молчи, козел! Тебя это не касается. И песни твои козлиные. У меня умер любимый человек. Мне незачем жить. Нет, песни нормальные, ты не расстраивайся. Только ты их придумываешь. А Стас не придумывает ничего. Они у него сами.

– Ангел нашептывает?

– Убью дурака. И он если бы пел, он не стеснялся бы. А ты сам поешь и сам стесняешься. Значит, понимаешь, что фуфло. Все фуфло. Хотя песни хорошие. У меня хуже. Ты бы король у нас был. Я серьезно, я понимаю. Может, они даже лучше, чем у Стаса. Но ты их придумываешь. Придумать и дурак сумеет.