Он издевательски улыбается одним краем рта; ничуть не поддался атаке. Возвышается в полушаге не сдвигаемой статуей, суровым безмолвием сгущая над нами грозовые тучи. Холодное напряжение вибрирует под ребрами, и я не хочу выставлять напоказ сомнения в том, что сумею удержать оборону до конца.

― Ты, мерзавка, теперь и пикнуть не сможешь без нашего разрешения, ― Рома наклоняется к моему лицу, истребив приличное количество сантиметров от изначального пространства между нами. ― Твои манипуляции больше не действуют на нас. Хочешь кричать? Рискни.

С удовольствием.

Я широко раскрываю рот, и на него тут же ложится грубая мужская ладонь.

― Ты за все ответишь, ― Кирсанов пихает меня к стене, прижимая к шершавой, выкрашенной в болотно-зеленый цвет поверхности своим телом. Я беспомощно мычу в его руку, однако он с такой нерушимой бесстрастностью игнорирует протесты, что это начинает пугать. ― Например, за то, как обошлась с Макаром. Что? Забыла? Потеряла счет козням, которые устраивала нам? Давай я освежу твою память и напомню, как ты ложно обвинила его в сексуальном домогательстве, из-за чего он был отстранен от занятий и едва не загремел в тюрьму, что б тебя!

Я помню. В деталях. То, как слова выливались в один бессвязный поток вранья из-за возникшего чувства острой необходимости защититься любым способом.

Макар накинулся на меня в перерыве между уроками, затащил в спортзал. Он до хруста сжимал мои плечи, хватал за шею и орал что-то про то, когда я устану натравливать на него и его братьев «своих дружков». Да, это произошло пару раз. Но обговаривая просьбы слегка приструнить Кирсановых, я делала акцент на отсутствии физического насилия. Макар напугал меня до чертиков, и я даже не заметила, как начала кричать. На звук примчались учителя, а я выпалила, будто Кирсанов-средний пытался надругаться надо мной.

― Почему, Дана? ― на мгновение ярость в голосе Ромы истончается до призрачной вуали, сквозь которую слышится надтреснутость.

Потому что я обозначила вас мишенями, чтобы как-то справляться с собственной немощностью против маминого равнодушия к собственной семье. Я так сильно боялась ее ухода к Орлану Кирсанову, что воплотила в реальность роль сущего дьявола, став бельмом на глазу у родителей, лишь бы предотвратить их разлад.

Во мне бурлило столько боли, и я попросту не знала, во что ее трансформировать. А признаться Роме в этой чудовищной слабости ― значит, проиграть.

― Господи, ― с внезапным перекатистым смехом он отстраняется, ― вот кретин. Ты же будешь молчать, как партизан, ничего не расскажешь. Точнее, не о чем тут говорить, ― Рома дотрагивается до своих волос и небрежно треплет их. ― Не знаю, почему еще надеюсь услышать достойное объяснение твоим омерзительным поступкам... В этом нет ни грамма смысла...

Отшатывается от меня с таким тошнотворным отторжением в выражении лица, словно касался чумной.

― Вот и я не знаю, почему. Я же безнадежно омерзительна, ― отлипаю от стены, пряча дрожащие руки от холодно-голубых глаз парня, сверлами буривших во мне дыру. ― Повторяй это как можно чаще.

― Произношу на ночь вместо молитвы, ― язвительно парирует Кирсанов-старший.

― Умница. Если не планируешь и дальше задавать тупые вопросы, то я пойду.

Этот лидирующий в списке ужаснейших, неудачливых будней вечер омрачается непредвиденной вспыльчивостью со стороны одного из моих боссов.

С гневным бормотанием: «Да пошло оно все» Рома вновь приближается ко мне и жестко берет за запястье. Пользуется моей оторопелостью и тащит по коридору в неизвестном направлении.