К слову говоря, на обеде и занятиях не только мы одни стояли или сидели на краешке стула – во всех ротах народ исправно пороли за малейшие провинности. А после заседания совета Корпуса Буровича отчислили, отправив служить унтер-офицером или "бурбоном" в Кронштадтский гарнизон.

В сентябре прошло заседание учебного совета, после которого были проведены испытания дальномера «в поле» и на судне. Наша троица так же участвовала в этом действии, отчего пропускала занятия. А это очень не любили офицеры, ведущие курс, даже если это делалось с разрешение директора. Зато испытания прошли успешно, и мой дальномер был направлен в столичное патентное бюро.

На улице стоял октябрь – дождливое время в городе на Неве. По утрам мне приходилось вставать за час до всеобщей побудки, чтобы заниматься своими тренировками, а вечером полчаса во дворе метал нож в деревянный щит. Офицеры и мичмана меня не трогали – раз имеет усердие, пусть этой блажью мается. После занятий и обеда у народа начиналось время самоподготовки, а мы втроём шли в мастерские, работали там четыре часа, и только после этого выполняли домашние задания. Набив руку, я выполнял выданный мне план по заготовке пыжей или свинцовой картечи и пуль для мушкетов за пару часов, а затем помогал товарищам. Когда это увидел мастер, мне стали платить за сдельщину, так что моя зарплата увеличилась ещё на 10-15 рублей. Я привык жить намного быстрее, чем жили люди этого времени – размеренно и обстоятельно. Куда тут за час сотню пыжей сделать – с таким объёмом до обеда бы управиться. И, всё-таки, несмотря на молодой и здоровый организм, я тоже уставал.

Вечера гардемарины проводили по-разному. Одни брали в "библиотике", как её называли курсанты, любовные романы и зачитывались ими при свете свечи, другие играли на деньги в карты и прочие азартные игры, а третьи ничего не делали. Я же подтягивал французскую или русскую словесность, а бывало, просто сидел в уголке и дремал. Обычно я сторонился богатеньких гардемаринов, учащихся в нашей роте, но бывало, что находился в комнате, где народ совместно что-нибудь обсуждал. В один из таких вечеров я отлупил своего сокурсника Ваську Голицына, который приходился близким родственником главной ветви семейства Голицыных – его дядя был президентом Адмиралтейств-коллегии.

На следующий день меня встретили трое гардемаринов со старшего курса. Они подозвали меня и, когда я подошёл, один из них произнёс:

– Ты чего сказал против Голицыных?

– Ничего.

– А за что отлупил нашего родича?

– Потому что он на меня с кулаками полез.

– Понимаешь, щегол, есть те, на кого ты, нищеброд, даже смотреть должен с благоговением.

– На портрет императрицы я смотрю с благоговением, а кто вы такие, понятия не имею. Может, вы самые нищие нищеброды в корпусе.

– Пётр, этот козел над нами издевается. Надо проучить парня.

– Вижу, Андрей, сейчас проучим.

Говорящий, видать, именно он был старший в компании, шагнул ко мне и вытянул вперёд руку, желая схватить меня за рубаху. Я сбил её и врезал парню в челюсть, а следом подсек ему ногу, отчего заводила грохнулся на пол. Не раздумывая, отоварил кулаками Андрея и Ивана. Пока отбивался, заметил, что за меня вступился курсант из моего взвода Медакин. В общем, драка получилась знатной. В итоге после занятий впятером мы провели в карцере до вечера.

Лангман слушал доклад ротного стукача:

– Андрон, рассказывай, как было дело.

– Васька, что Голицын, сказал, что одни люди избраны Богом, чтобы повелевать, а другие, чтобы прислуживать им. При этом улыбается и смотрит на Михайлова. А тот отвечает, мол, когда-то был удалой да умный предок, который стал командиром отряда, другой умный предок возвысился ещё больше. Родители, раз сумели преумножить семейные богатства, тоже умными людьми оказались. Да только Бог устал и решил отдохнуть, отчего получился Васька – малограмотный и придурашный бездельник. А ещё сказал, что о таких, как Васька, очень метко высказалась Фаина Раневская.