Работать Соловьёв отказывался. Молча стоял столбом, на побои не отвечал, от ударов не отворачивался, лишь глубже втягивал голову в плечи и закрывал глаза, словно молясь, чтобы оно всё побыстрее кончилось. Сорвав злость и растратив ярость, его неизменно отпускали.

А он потом, посасывая разбитые губы и хмурясь опухшими бровями на небо, подолгу лежал в луговых травах, пытаясь понять, что происходит вокруг, зачем люди так упорно убивают друг друга, и что ему делать в этом ужасе.

Снилось Номаху, будто идёт он по залитой солнцем равнине, слушает песни жаворонков и кузнечиков, бредёт вброд через ковыльные просторы, ветер обдувает его лицо, волнует рыжую овчину степи, носит пыльцу и бабочек…

В руках у Номаха тяжёлый, будто кусок рельса, «льюис», на поясе колокольными языками висят пять гранат, по бедру бьёт кобура маузера.

И знает он, что рядом, где-то близко совсем, то ли петлюровцы, то ли немцы, то ли белые, то ли красные. Много их, и все, как и он, до самых зубов вооружённые. Ждёт он с минуты на минуту их нападения, водит пулёмётом по сторонам.

Солнце жарит немилосердно. Льёт горячий пот из-под папахи, заливает глаза, разъедает их, будто кислота, но не может отереть пот Номах, руки заняты, потому лишь жмурится, да, словно мерин от оводов, трясёт головою.

Френч на нём покрыт сплошь соляными разводами, на спине тёмное пятно, ноги в сапогах горят огнём.

Жажда злобным зверьком терзает горло, ноют от многодневной усталости руки, ремни стянули грудь, будто обручи бочку, не продохнуть.

Плывёт степь перед глазами, переливается цветами золота, брызжет светом…

Но Нестор знает своё дело. Шагает вперёд, ловит взглядом любое движение, готовый каждую секунду открыть огонь.

Нет врагов. Не видит их Номах. И от этого тревога его нарастает с каждым шагом.

Струится перед ним степь, большая и покойная. Будто и нет никакой войны.

– Здесь вы. Знаю, – твердит он, отряхивая пот с лица.

И вот перед ним из летнего знойного марева, словно в сказке, вырастает село.

Белёные хаты под ухоженными соломенными крышами. Крепкие плетни с крынками на кольях, широкие калитки.

Ходят селяне, чистые, белые, как молодые семечки подсолнуха.

И тянет по улицам хлебом и мёдом. Миром пахнет.

У колодца дед старый с бородой седой, то ли на Кропоткина, то ли на Илью-пророка похожий.

Остановился возле него Номах, поздоровался.

Дед весёлый, лицо в солнечных морщинах.

– И тебе здорово, добрый человек.

– Белые есть тут, диду?

– Да тут все, почитай, белые. Аль не видишь?

– Я не про то. Военные есть?

– Так нет больше военных.

– Как нет? – удивился Номах. – Что ты брешешь, дед?

– Не брешу. Нет такой привычки. А военных нет, поскольку войны нет.

– Как? Что, ни петлюровцев нет, ни германов, ни красных?

– Нет, сынку. Никаких нет. Мир всюду. Не нужны боле ни чёрные, ни белые, ни красные. Никакие.

– Не может быть такого! – не веря, уронил ствол «льюиса» Номах. – Нет войны?

– Нету.

Номах огляделся вокруг, распахнув глаза.

– Что, мир?

– Мир, сынку.

– Да, ладно! – смеясь ответил.

– Мир.

– Как так?.. – Номах бросил пулемёт на мокрую землю возле колодца. – И давно?

– Давно. Сымай свою амуницию. Не ходят так сейчас.

Номах почувствовал, как задрожали его руки.

– Не может того быть…

– Может. Кидай своё железо в колодец, нехай сгинет и больше никогда не понадобится.

– Дед, а ты меня не обманываешь? – смеясь и умоляя, спросил Номах.

– Вот, маловер, – рассмеялся в ответ старик. – Пусть тебе дитя скажет. Петрусь, мир сейчас? – крикнул он скачущему на палке мальцу.

– Мир, диду Тарас! – отозвался тот и понёсся вприскок вдоль по улице.