Пчёлы летали вокруг них, несли полные «корзинки» пыльцы. Садились на плечи, мазали руки нектаром, путались в волосах. Номаховцы лёгкими осторожными движениями выпутывали их, нетерпеливо жужжащих.
Щусь, кривляясь, посадил пчелу на нос и вдруг серьёзно посмотрел на батьку.
– Мир, Нестор. Видишь, какой он может быть, мир?
– Вижу, Федос.
Щусь пересадил пчелу на кончик пальца, сказал ей:
– Я хоть и бывший, а всё ж, командир. Не к лицу мне с тобой на носу…
Номах огляделся вокруг.
Ползли по далёким полям комбайны, собирали урожай.
– Получилось-таки, Нестор.
– Получилось. Лучше, чем думали, получилось. Как в стихах у Сенина вышло. «Инония»…
– Даже не верится.
А потом всю ночь играла гармошка, и голоса, стройные, как тополя, выводили мелодии песен.
И смеялись девчата, и обнимали их и живые, и давно погибшие номаховцы. И целовал чьи-то губы Номах, и качала его ночь, вольная и жаркая.
А потом гуляли они по степи до самого света и было им так хорошо, как только может быть, когда тебе нет ещё и тридцати, пусть у тебя за плечами и тюрьма, и кровь виновных и невиновных, и много, ужасно много смертей…
… – Вставай, батька, – разбудили его.
Номах открыл глаза, ещё полные сонной нездешней радостью, и услышал:
– Большевики объявили тебя вне закона. Хана, батька…
Тень солнца
Кони били копытами землю, лязгали железками уздечек.
Номах сидел в седле, смотрел вниз, на перепутанные стебли травы, то изжелта-зелёные, то тёмно-изумрудные, и взгляд его блуждал в бесконечном их лабиринте. Он смотрел и, казалось, сам проваливался в тёмные провалы меж травяных лохм.
Апатия, тяжёлая, как чужой труп, легла на его плечи. Ничего не хотелось, ничто не радовало.
Подъехал Каретников.
– Идём в прорыв, батька?
– Идём… – равнодушно согласился он.
Каретников не уезжал.
– Чего тебе ещё?
– Злости в тебе не вижу, – хмуро бросил тот. – Без неё не вырвемся.
– Так нет её, злости. Усталость есть. Злости нет.
– Найди злость, батька.
– Ладно-ладно, – поднял голову Номах. – Езжай себе. Без тебя разберусь.
Меж травяных струй стелилась плотная и липкая, как смоль, тьма. Где-то в глубине земли невидимо копошились безглазые черви и слепые кроты, зрели, ожидая своего часа молочно-бледные куколки и личинки, спали семена завтрашнего разнотравья.
Номах окинул степь взглядом.
Вдалеке, у горизонта чуть виднелась петлюровские окопы. Угадывались брустверы из свежей земли, ощетинившиеся штыками и тупыми поросячьими рылами пулемётов.
Вверху флотилия белых облаков пересекала небо. В разрывы меж бортами кораблей плескала синева. Обширные паруса закрывали солнце.
Рядом подал голос Щусь.
– Ну, батька, пора-нет?
– Что пора? – равнодушно переспрашивал Номах.
– В атаку, куда ещё! Окружили нас.
– Сам знаю.
– И что?
– Не… Не пора.
– А когда?
– Да ща. Что пристал? – отбрехался батька.
– Смотри, Нестор. Как бы жизнь не проспать.
Номах закрыл глаза, втянул сухой запах степи, зноя, конского и человечьего пота.
– Батька, подпруга у коника твоего не слабовата?
Подошёл боец, подтянул охватывающий конское брюхо ремень.
– Вот теперь в самый раз.
Номах открыл глаза и увидел лежащую прямо перед ним линию, разделяющую солнце и тень.
Солнечная сторона бросилась прочь от него, в сторону петлюровских укреплений.
– Шашки наголо! В атаку! – не помня себя, закричал Номах, первым рванувшись вперёд.
За ним, запоздав лишь на мгновение, рванулись сто двадцать сабель, остатки его войска.
Номах, вскинув над головой блеснувшую пламенем шашку, и, не отрывая глаз от черты меж светом и тенью, полетел вперёд, не думая о том, что встретит его впереди.