Аршинов свернул тугую самокрутку, постучал ею по столу, выбивая случайные крошки.

– Я тюремного житья тоже вдоволь хлебнул, ты знаешь. Но я оттуда не к берёзкам рвался, не к василькам. Людей видеть хотел. Люди мне нужны были. А ещё отомстить хотел. Тем, кто меня за решётку, на нары бросил…

– Смотри, Пётр, – оборвал его негромко Номах. – Месяц над полем взошёл. Прозрачный, как лепесток.

– Да что ж ты всё о глупостях-то? – с досадой стукнул ладонью по столу Аршинов. – И смотреть не буду. К чему?

– Да так… Красиво.

– Ты при бойцах такое не ляпни, засмеют. «Красиво»… А по мне, так паровоз во сто крат красивей, чем и месяц твой над полем, и лепестки, и вся эта природа твоя.

– Паровоз?

– Паровоз.

– Ох ты как… Ну, ладушки. Посмотрим.

Они замолчали, в дом из раскрытых окон лилась живая степная тишина.

…Дверь отворилась. Вошёл часовой.

– Нестор Иванович, там поймали когой-то, – шмыгнув носом, сказал.

– Кого ещё?

– Да хрен его знает. Только, говорят, будто колодцы травил.

Номах застегнул френч. Взгляд его просветлел недобрым светом.

– Веди.

Охрана ввела рослого красивого хлопца в линялой черкеске, руки его были связаны за спиной. Он, не смущаясь, огляделся, остановил взгляд на батьке, безошибочно почуяв, кто здесь старший.

– Рассказывайте, – бросил охране Номах.

– Поймали мы его возле колодца, что рядом с церквой, – начал невысокий, с седыми висками боец. – Видим, на улице ни души, а этот у колодца трётся. Склонился над ведром и гоношит там чего-то. Я Андрюхе и говорю, – он кивнул на стоящего по другую сторону от пленного солдата с красным довольным лицом, – не к добру он там пасётся, давай хватать его. Зашли сзаду, тихо, он и не почуял ничего. Я его в затылок прикладом хлоп, он лёг. Смотрим, а на срубе мешочек лежит и порошок в нём белый. Должно, отрава. Мы и рассуждать не стали, связали, да к тебе привели.

– Мешок взяли?

– А как же! Вот он. – Тот, кого назвали Андрюхой, протянул мешочек.

Номах поднял на пойманного враз отяжелевший до чугунного взгляд.

– А ты что скажешь?

Красавец, встретившись глазами с Номахом, еле заметно дрогнул под черкеской.

– Не яд это. Да и не кидал я его никуда, – заявил с вызовом.

В голосе же его проступило едва заметное отчаяние.

Номах кивнул головой. Протянул:

– Не яд…

Лицо пойманного залила неприятная бледность.

– Ты не волнуйся так, – обронил Номах. – Зовут тебя как?

– А что, без имени кончить меня совесть не позволит?

– Позволит. Не хочешь говорить, не надо. Ты выпить много можешь?

– Что? – не понял парень.

– Да ничего. Ты сейчас пить будешь, – сказал Номах. – Свяжите ему, хлопцы, ноги и к голове их притяните. А потом подвесьте его в сенцах на верёвках. Там из балки крюк торчит. Вот к нему.

– Стой! Это зачем, а? – задёргался пленный. – Хочешь кончить, так кончай разом.

– Не кричи, – сухо отозвался Номах. – Разом не получится.

Пленного, изогнутого полукругом, подвесили через подмышки в сенях.

Номах ушёл на задний двор и, погромыхав по закутам, вернулся с большим двенадцатилитровым ведром и воронкой. Он сам принёс в этом ведре воду из ближайшего колодц а, сам высыпал туда порошок из мешка пойманного.

Пленный покачивался и наблюдал за приготовлениями с нескрываемой ненавистью. Он не сказал ни слова, только дышал шумно, загнанным зверем.

Номах размешал порошок сорванной во дворе веткой цветущей черёмухи.

– Ты лучше не говори ничего, – сказал, вставая.

В рот пленнику вставили воронку. Номах взял в руки ведро, полное до краёв прозрачным, будто и не мешали туда ничего, раствором.

– Ы-ы-ы! – завыл отравитель, осознав ужас своего положения.