Говорить Сергей не мог, но всё понимал. Мысли в голове плавали, словно рыбы в густой, как бульон, воде.

«Глаза-то какие русалочьи», – уклейкой сверкнула догадка. – «Чисто, водяные шелка».

– Спасите его, Пантелеймон Карлович, – попросила «русалка». – У вас ведь и имя такое подходящее. Хотите, я вам браунинг подарю? Вот этот.

Она показала пистолет.

– Браунинг, это, конечно, хорошо. Только зачем он мне? Носите сами. А что смогу, я и так сделаю.

– Глаза у него… – добавила она, качаясь в бредовом сенинском мареве. – Будто море на Родосе.

– Доводилось бывать на Родосе, Виктория Евгеньевна?

– Пантелеймон Карлович, вы на сорок лет старше меня, вы были другом нашей семьи. Я думаю «Виктории» будет вполне достаточно. А ещё лучше, «Вика», как раньше. Только не при бойцах, конечно.

– Вы же теперь начальник. Вхожи в штаб этой… – он помедлил, подбирая слово, хмыкнул, – армии.

– Это ничего не значит.

Она сделала вид, что не услышала сарказма в его голосе.

Последовала неловкая пауза.

– А на Родосе я была летом семнадцатого, прямо перед революцией. С океанографической экспедицией отца.

– Да, что-то припоминаю, Евгений Павлович рассказывал про ваши с ним путешествия. Хорошо там, на островах?

– Хорошо, – ответила та, не отводя глаз от Сенина. – Только через три месяца, отчего-то снова сюда потянуло.

– Россия она такая. Просто так не отпускает.

Он подумал и добавил:

– Как морфий. Или как лихорадка.

– Вы всё так же любите блеснуть медицинским юмором. А между тем, этот цинизм вам совсем не идёт, – сообщила «русалка».

Пантелеймон Карлович пожал плечами.

– А он ведь и правда, большой поэт. Знаете? – показала Виктория головой в сторону Сенина.

– Мы всех лечим, и поэтов, и не поэтов, и известных, и неизвестных, – устало отозвался доктор.

Она машинально прошлась пальцами по плетению своей длинной косы.

И с лёгкостью, возможной только во сне, Сергей прочитал её мысли.

«Влюбиться бы в него. Без оглядки. И плевать, что война, что убить могут. Просто влюбиться и всё. Как в последний раз. А уж полюбит он в ответ, не полюбит, какая разница».

– Ах, ты родная, милая! – захотелось сказать Сергею, но не послушались высушенное тифом горло и губы. – Да разве можно тебя не полюбить, такую!..

Она кивнула задумчиво и скупо бросила расплывчатому мороку Пантелеймона Карловича:

– Пойду. Белые в любой момент наступление начать могут.

– Виктория, у меня просьба есть, – доктор заговорил быстро, явно смущаясь. – Я очень вас прошу, я умоляю, сделайте, что-нибудь, чтобы все эти люди не угрожали мне ежечасно. «Не спасёшь братуху, мозги вышибу, сволочь буржуйская», «на первом суку повешу», «почему руку не спас, убью»… Это невозможно. Я врач, я клятву Гиппократа давал. Я работаю целыми днями напролёт, иногда не сплю по трое суток. Повторюсь, я делаю всё, что могу. Но меня не оставляет чувство, что я хожу по лезвию скальпеля и не сегодня-завтра какая-нибудь обожравшаяся самогона сволочь пристрелит меня, потому что я не спас очередного Коляку-Антоху-Сергуна. Так невозможно работать. Во время интенсивных боёв я оперирую по двадцать часов в сутки и, поверьте, мне было бы гораздо легче, если бы кто-нибудь действительно вышиб мне мозги. Иногда я буквально прошу об этом бога. Но ежечасно ходить под Домокловым мечом, увольте…

– Это… Это скотство какое-то, – Вика нахмурилась. – Угрожать врачу… Я скажу Нестору Ивановичу, чтобы он поставил охрану у входа в лазарет.

– Спасибо.

– Больше никто не посмеет подойти к вам с угрозами, я обещаю.

Она снова повернулась к Сенину.

– Но поэта спасите, пожалуйста.