Всё тихо. Всё, вроде бы, хорошо…

– Щусь…

Тишина.

– Да ты спишь, что ли? – толкнул он парня, так что тот едва не свалился с лошади.

– Что? – встрепенулся тот, появляясь из-за высокого воротника. – Задремал чутка.

– Ничего себе, «чутка»! Я тебя еле добудился.

– А хотел-то чего?

– Место это помнишь?

– Это что у нас? – Щусь повертел головой. – Воловья балка, нет?

– Она.

Феодосий скривился.

Месяц назад, перед самыми снегопадами, они бились тут с немцами и потеряли под тысячу бойцов. Немцы недосчитались примерно столько же, но отойти пришлось Номаху. У «гансов» подходили резервы, силы же анархистов были на исходе.

Едва они оставили поле боя, как на степь обрушился тяжёлый, будто перина солдатки, снегопад. Он сыпал неделю без передыху, и уже через день кайзеровцы прекратили поиски убитых, предоставив снегопаду погребать их.

По всему выходило, что ехали сейчас номаховцы поверх двух тысяч русских, хохлацких, еврейских и немецких трупов.

– Что, страшно? – спросил Номах, видя, как внимательно Щусь смотрит на дорогу.

– Да, ну, – поднял Феодосий голову, – какой тут, к чертям, страх. Но малёха не по себе, это да. По мертвецам, считай, едем.

Тяжёлая поступь номаховской конницы утрамбовала дорогу и тут и там стали проступать руки со скрюченными обледенелыми пальцами, сапоги, плечи в серых шинелях, каски, спины, лица…

Кони нехорошо храпели и трясли головами.

Бойцы смотрели, как появляются и исчезают в снежном крошеве под копытами коней тела их товарищей и врагов, тихо матерились, отворачивались.

– Зарыть бы… – слышалось.

– Слезь, да зарой, раз такой умный, – следовал ответ. – Тут делов то на пять минут. Солдат кончить не успеет, как управишься.

– Ты не лайся. А если мы завтра вот так лежать будем, и по нашим рожам кони топотить станут? А?

– Иди – ка ты…

Кто-то крестился, шептал молитвы, кто-то исходил злобой, обещая добраться до немцев и кайзера. Кашляли, хрипели, прочищая глотки, стараясь не слышать, как то тут, то там с непохожим ни на что звуком ломаются заледенелые пальцы, руки, кости лиц. Как звонко лязгает сталь подков по саблям винтовкам, каскам, пряжкам ремней…

Волосы шевелились на затылках от этих звуков, ныли нервы в корнях зубов и сводило скулы.

А степь на вёрсты и вёрсты вокруг лежала красивая, безмятежная, как сон девушки. Серебрилась снежная пыль. Переливался нимб вокруг луны. Снежинки падали, то и дело останавливаясь на лету, и, словно бы засыпая. Лунный свет растекался до самого края неба. Дорога, наливаясь тёмнотой, вела к иссиня чёрной линии горизонта.

Через три дня после прибытия к Номаху Сенин попал на больничную койку.

Тиф.

Неделю поэт плавал в бреду. Голубели его широко открытые глаза, уставившиеся в потолок лазарета. Потрескались и запеклись, будто дно пересохшей реки, губы.

Метались в воспалённом мозгу картины одна страшней и невероятней другой – огненные птицы и ледяные дети, четырёхрукие кони с факелами, бронепоезда, отправляющиеся завоёвывать небо, падающие из туч вместо капель люди, семена, дающие стальные всходы, вода, превращающаяся в кровь и кровь, превращающаяся в воду…

И вот среди этого бреда ему привиделась лёгкая и стройная девичья фигурка, обряженная в кожаную куртку и перетянутая ремнями.

– Это он и есть Сенин, поэт? – спросила она у кого-то белого, расплывающегося.

– Этот.

– Помрёт – нет?

– Как бог даст.

– Но вы же медицина. Сможете волю божью подправить? – улыбаясь, спросила она.

– Работаем, Виктория Евгеньевна.

– Жаль будет, если помрёт. Больно красив, – она мягко засмеялась. – Да и поэт известный.