Это была его стихия. Его мир и его жизнь.
– Да не пьяный я! – почти выкрикнул он схватившему его за локоть Каретникову. – Вот, нюхай! Ну, что?
Он дохнул и вышел из хаты. Каретников пожал плечами и пошёл следом.
Потом они седлали коней, собирали командиров, на ходе проверяли вооружение бойцов и тачанок, отдавали приказы, кого-то наспех бранили, грозили расстрелом…
Лица их были мокры, одежда потемнела от влаги, на сапогах налипли комья земли.
Дождь всё не кончался.
По снегам
Дорога до Монастырщины предстояла долгая. Номах поднял воротник полушубка, ухватился за луку седла и приготовился закрыть глаза. Рядом покачивался в седле Щусь, чуть позади ехал в колонне остальной штаб.
Лютые морозные звёзды сверкали, перемигиваясь, с ледяного неба. Снег звучно хрустел, слышалось звяканье выстывшей на морозе конской упряжи. Казалось, что к каждому звуку, мороз добавил своих красок и теперь даже с закрытыми глазами было ясно, какие холода опустились на ленивые, избалованные теплом, южные земли.
Номах кинул по сторонам несколько острых щучьих взглядов, втянул колючий зимний воздух и, не почуяв угрозы, разрешил себе подремать. Уснул он быстро, словно спустился в подпол и закрыл над собой крышку люка.
Ему приснилось детство.
Он, маленький, ходит с братьями по огромной, во все стороны света, степи. Степь залита жарким полуденным светом. Трава высокая, и голова Нестора круглая, как колобок, едва возвышается над верхушками. Вокруг летают пчёлы и бабочки, прыгают кузнечики, где-то под ногами у тёмных корней шмыгают юркие, будто веретёнца, ящерки. Он идёт, раздвигая траву, словно воду. Не идёт – плывёт сквозь травяные струи.
– Э-э-э! – слышится из горячей медовой дали.
Это кричит брат.
– И-и-и! – отвечает тонким голосом маленький Номах.
– Лови-и-и саранчу-у-у! – доносится.
– А какая она?
– Как кузне-е-е-чик, только больш-а-а-ая. Пойма-а-аешь? Не забои-и-ишься?
– Не забоюсь.
И он начинает искать эту самую саранчу, заглядывает в сумеречные прохладные пространства возле самой земли, озирает обласканные солнцем верхушки степного моря. Смотрит, ищет с необоримой серьёзностью ребёнка, которому старшие доверили серьёзное дело. Хмурит брови на пухлом по-детски лице, прикладывает ко лбу ковшик-ладошку, защищаясь от солнца. А вокруг мельтешит, так похожий на бесконечный, летний праздник. Всё верещит, трещит и стрекочет, заставляя трепетать горячий, как блин со сковородки, воздух.
– На-а-шё-о-ол? – долетает издалека-издалека.
Он не отвечает, сопит и принимается искать с удвоенным старанием.
– Нашёл-шёл-шёл? – шелестит в травах.
– Нет, – твёрдо и негромко отвечает серьёзный бутуз – Номах. – Пока нет.
И продолжает поиски. Разводит руками пушистые, чуть колючие метёлки трав, ступает медленно, основательно, щурит глаза на азиатский манер, вытягивает шею.
Наконец, он ловит её. Саранча скребёт хрупко-жёсткими лапками у него в кулаке.
– Пома-а-а-а-ал! – кричит радостно и удивлённо вдаль и вверх.
– Иди сюда, – едва доносится издали.
Каким-то образом он находит своих братьев в бескрайних волнующихся просторах. Он выходит к ним, протягивает твёрдый, округлый кулачок с зажатой в нём саранчой.
– Зачем она нам? – спрашивает.
Братья смеются, большие, с широкими ртами.
– Так это ж на голавля первая наживка. На крючок насадим, поймаем голавля на пуд, а то и больше.
И снова хохочут.
Маленькому Нестору невыносимо жалко саранчу, которая, не поместившись в его невеликой ладони, смотрит на него радужными огромными глазами…
…Номах вздрогнул, и проснулся, где-то рядом тревожно и непривычно ляскнул металл о металл. Он выпрямился, скидывая остатки сна, огляделся. Всё спокойно. Редкие снежинки падают в безветренном воздухе. Воздух неподвижен, будто громадный кусок льда. Степь лежит тёмно-прозрачная, с тревожной далью. На морде ахалтекинца, на овчине номаховского воротника куржавится искрящийся в лунном свете иней. Скрипит снег под копытами коней, вьётся чёрная лента анархистской колонны через наводнённые голубым светом поля. Пять тысяч сабель, плюс полсотни саней-тачанок, груженных патронами и снаряжением.