Звук шагов пугал крыс и кошек и они бесшумными тенями разбегались от трупов.

– Адище! Это же адище! – говорил себе Сенин, оглядываясь по сторонам и кутаясь в щегольское не по погоде тонкое пальто. – Иду, как Дант, какой.

Он вышел на широкий проспект, позёмка швырнула ему в лицо горсть колкого, словно битое стекло, снега.

– В аду нельзя жить! Нельзя жить здесь, среди этих Аграновичей, которые играют моей жизнью, как кошка с мышью. Нельзя жить с этими бесчисленными Бортко, которые служат дьяволу, оставаясь при этом людьми.

Меж домов мелькнули тени, взвизгнул и затих снег.

Сенин сжал челюсти и кулаки и прибавил шагу.

– Чёрт… И вправду, не убьют, так разденут. А по такой погоде полчаса без пальто, это верное воспаление лёгких и та же смерть.

Стёкла окон светились чёрным глянцем. Звёзды остриями штыков целили ему в грудь. Скулил-заходился снег под ногами.

Хлопнула где-то поблизости подъездная дверь. Сердце выдало перебой.

Дома нависали над проспектом живой нестерпимой тяжестью. Давила тьма спереди и сзади. Деревья стояли вымороченными призраками.

– Дойду. Назло этому аду и всем его чертям дойду.

Он на ходу помахал руками, разогревая коченеющее тело.

– Меня так просто не возьмёшь, – прошептал он, обстукивая себе грудь и бока, и оттирая потерявшие чувствительность уши и щёки. – Рязанские, ребята хватские. Махно им, видишь ли, не нравится. Вам много кто не нравится. Вам, кроме себя, вообще никто не нравится. А Махно… Номах…

Сергей, забыв вдруг разом о морозе и об опасностях ночной Москвы, задумался:

– Номах… Номах…

Он шёл и повторял про себя это имя, продолжая хлопать себя по плечам…

Его ещё несколько раз допрашивали в ЧК. Иногда Агранович, иногда другие.

А когда пришла весна, Сенин собрал в чемоданчик одежду и еду на дорогу, зашил в подкладку деньги за последнюю изданную книгу и сел в поезд до Ростова, от которого было рукой подать до Украины…

Конь под Степченко вздрогнул, споткнулся и с размаху грохнулся на сухую пыльную землю.

Человек ударился головой и надолго ушёл под чёрное одеяло беспамятства.

В беспамятстве Степченко вспомнилось, как бабка Мокрина рассказывала ему про конец света, то и дело грозя заскорузлым, чёрным от въевшейся земли пальцем, шепелявя и ухая:

– …И выйдя зверь из бездны. И глас его будя, как глас дракона, и дым и смрад от его пойдёть такой, что задохнётся всяк, к нему приблизившийся. И полетит от него во все стороны железна саранча и будя жалить всех до смерти…

– Бабка, не пугай, родненькая! – просил её маленький Степченко, но Мокрина была неумолима.

– Ты матку не слухался, бабке рожи поганые корчил. Было?

– Было. Но я боле не буду!

– То-то! Вот за грехи твои и будя табе. Придя зверь!

– Злая, злая!..

И Степчёнок, уткнувшись в ладони, начинал рыдать.

Бабка, большая и мягкая, как медведица, помедлив, обнимала его широкими руками своими.

– Ну, будя, будя. Поплакал и хватя.

Целовала в золотушную макушку.

– Никому тебя в обиду не дам, ни зверю, ни человеку. Ты ж моя отрада.

Она раскачивалась, гладила его по голове и Степчёнок успокоенный затихал.

…Когда темнота рассеялась, и боец сумел сделать несколько судорожных вдохов, от которых огнём загорелась грудь, он ощутил, что нога его болит так, словно сквозь неё двигается туда-сюда раскалённый прут.

Степченко застонал, приподнялся и, скривившись от боли, как от яблока-дичка, посмотрел на придавленную убитым конём ногу. Она была так неестественно вывернута, что Степченко походил на изломанную детьми куклу.

Упираясь в хребет Орлика здоровой ногой и продолжая стонать, он освободился и попытался встать. Вывернутая нога не держала, он упал.