Потом…
Потом…
Потом…
И тут город кончился и Номах выбежал в лес. Высокий, со светлыми, как лучи света, стволами деревьев, с журчащей, как ручьи, листвою.
Его окутали сочные, будоражащие запахи большого живого существа.
Донёсся издали призыв кукушки. Брызнуло сквозь листву солнце. Мелькнула в траве красная шляпка то ли сыроежки, то ли мухомора. Упала сверху ольховая шишечка…
Номах кинулся навзничь в жёсткую лесную осоку, спрятал лицо, вдохнул травяной дух.
Пробежал перед глазами чёрный, как буква в книге, муравей. Дунул ветер по верхушкам деревьев.
Страх исчез, ужас рассеялся. Пальцы, вцепившиеся в стебли осоки, ослабли…
Номах открыл глаза. Сел на кровати, перелез через чьи-то, укутанные пёстрым ситцем, бёдра, натянул сапоги.
– Уходим отсюда. К чертям собачьим. Здесь смерть.
Через час войска Номаха уже оставляли взятый накануне с немалыми жертвами Воргород.
Сенин
Над тёмной Москвой трещат морозы. Звёзды, злые и острые, будто иголки, звенят над древним городом, отражаются в стеклах промёрзших квартир, мерцают на трамвайных рельсах.
Голод и холод сжали Москву в тиски.
Сенин сидит перед оперуполномоченным ВЧК Аграновичем. Лицо чекиста сухо, кожа на лысой голове натянута, выпирают углы костей. Чекист курит папиросу за папиросой. Глаза его красны от застарелой бессонницы и табачного дыма.
– … Позвольте закурить? – спрашивает Сенин.
– Нет, – коротко отвечает Агранович. – Я хочу, чтобы вы поняли товарищ Сенин. Ваша сегодняшняя драка – чепуха. Подумаешь, подгулявшему спекулянту глаз подбили. Моя бы воля, я бы его вообще пристрелил. Дело не в нём.
– А в чём же?
Сергей откидывается на спинку стула, кладёт ногу на ногу. Чекист долго смотрит на подрагивающий изящный ботинок на сенинской ноге.
– Дело в вас, – Агранович затягивается глубоко и часто, будто душит исключительно табачным дымом. – В вас. С вами что-то происходит и мы хотим понять, что.
– И что же, по – вашему, со мной происходит?
– Мне кажется, вы больше не наш. И слова «мать моя Родина, я большевик» уже не о вас.
– А о ком? О вас, что ли?
– Вот видите. И тут хамите. А ведь это подвалы ЧК. Здесь хамить оперуполномоченному, что смертный приговор себе подписать.
Сенин бросил быстрый взгляд на стены и своды красного кирпича.
– Я вас не боюсь, – говорит он. – И ещё я не вполне понимаю, к чему вы клоните.
Агранович внимательно рассматривает поэта сквозь завесу папиросного дыма.
Сенину кажется, что он видит, как пульсируют густо красные жилки в глазах оперуполномоченного.
– То есть, вот совсем не понимаете? – наконец заговорил чекист. – Хорошо. Ваша последняя поэма. «Страна негодяев».
– Да. И что?
– Там вы с откровенной неприязнью пишите о человеке с фамилией Чекистов и по всем статьям напоминающего товарища Троцкого…
– У меня прекрасные отношения со Львом Давыдовичем, – оборвал его Сенин, чувствуя нарастающую нервозность. – Прекрасные.
Опер утомлённо кивнул и охотно согласился:
– Мы в курсе ваших взаимоотношений. Но вы выставляете его в откровенно негативном свете.
– Лев Давыдович, в отличие от вас, человек здравомыслящий и поймёт, в каком свете я его выставляю.
Пальцы Аграновича выстукивали по столешнице неторопливый ритм.
– Несомненно поймёт. Несомненно.
Он, прищурив глаза, изучал теряющего терпение поэта.
– Дело опять же не в этом. Нас критикуют многие. И друзья, и, уж тем более, враги. Но у вас в этой поэме есть персонаж, к которому вы относитесь с откровенной симпатией. Махно. Это же анаграмма на тему Номаха, так?
Сенин, не мигая, хоть дым и ел глаза, смотрел на чекиста.
– А ведь он с некоторых пор для нас враг. Не меньший, чем Деникин или немцы. Только гораздо более страшный, поскольку присвоил наш лозунг «землю – крестьянам». Россия страна крестьянская, и Номах пользуется у крестьян полным и безоговорочным успехом. Если говорить начистоту, то как противник, он для нас опасней того же Деникина и тех же немцев. За ними народ не пойдёт, это ясно, как дважды два. За Номахом идут, он свой и лозунги у него правильные. Но двум медведям, пусть даже и под одним лозунгом, в одной берлоге не ужиться. Вы меня понимаете? Остаться должен один.