– Если вы не поможете… и мне придется пролежать не один месяц в больнице, без всякой уверенности в будущем… я точно свихнусь! – Джинджер не заметила, что перестала контролировать себя и почти кричит от отчаяния. – Если вы выставите меня за порог, оставите меня на милость друзей и Гудхаузена, то мне конец. Клянусь вам, вот тогда мне точно конец! Больше терпеть такое у меня нет сил! И вам придется все равно отвечать за последствия, потому что вы ничего не сделали, чтобы их предотвратить.

– Извините, – развел руками Пабло.

– Пожалуйста!

– Нет, не могу, – твердо сказал он.

– Бесчувственная черная тварь! – вскричала Джинджер и сама вздрогнула от сорвавшихся с языка эпитетов. Лицо Пабло исказилось гримасой боли, и Джинджер готова была от стыда провалиться сквозь землю.

– Извините, умоляю вас, простите меня! – воскликнула она, закрывая лицо руками, и, согнувшись в три погибели, разрыдалась.

Пабло Джексон подошел к ней и взял за подбородок.

– Доктор Вайс, не плачьте. Не надо отчаиваться. Все будет хорошо. – Он аккуратно отвел ее руки от лица, улыбнулся, пристально глядя ей прямо в глаза, подмигнул и показал свою ладонь, чтобы она убедилась, что в ней ничего нет. Затем, к ее изумлению, он достал у нее из правого уха монетку в двадцать пять центов. – А теперь помолчите, – потрепал он ее по плечу. – Вы добились своего, и у меня не черствое сердце. Женские слезы способны перевернуть мир. Постараюсь сделать все, что в моих силах.

Вместо того чтобы перестать хныкать, Джинджер расплакалась пуще прежнего, только на этот раз по ее щекам текли слезы благодарности.

– …а сейчас вы спите, глубоко, спокойно спите, вы полностью расслабились и будете отвечать на все мои вопросы. Вы поняли меня?

– Да.

– Вы не можете не отвечать на мои вопросы. Вы не в силах противиться. Не в силах.

Пабло задернул шторы на всех трех окнах и погасил почти весь свет, оставив гореть только торшер за спиной Джинджер, – в его янтарных лучах волосы девушки казались золотыми, а лицо – мертвенно-зеленым.

Стоя напротив нее, Пабло пристально смотрел ей в глаза.

При всей хрупкой красоте и необычайной женственности Джинджер, ее лицо говорило ему о чрезвычайной, почти мужской силе воли этой женщины. Такое сочетание характера и красоты ему доводилось наблюдать на человеческом лице нечасто.

Глаза ее были закрыты, а слабое подрагивание век свидетельствовало о том, что она в глубоком трансе.

Пабло вернулся к своему креслу, стоявшему в тени, вне досягаемости света лампы за спиной Джинджер, сел и скрестил ноги.

– Джинджер, почему вы так испугались черных перчаток?

– Я не знаю, – тихо ответила она.

– Вы не можете мне лгать. Вы понимаете? Вы не можете от меня ничего скрывать. Так почему вас так напугали черные перчатки?

– Я не знаю.

– Почему вас напугал офтальмоскоп?

– Не знаю.

– Почему вы испугались стока в раковине?

– Не знаю.

– Вы знаете мотоциклиста, которого видели на Стейт-стрит?

– Нет.

– Так почему же вы его испугались?

– Я не знаю.

– Очень хорошо, Джинджер, – кивнул Пабло. – А сейчас мы сделаем нечто удивительное, нечто такое, что может показаться невозможным, но на самом деле, уверяю вас, вполне достижимо. Сделать это даже очень легко. Мы заставим время бежать вспять, Джинджер. Мы медленно, но верно будем возвращаться в прошлое. Вы будете молодеть. Вы уже молодеете. И с этим ничего нельзя поделать, время подобно реке… но реке, которая течет вспять… и сейчас не двадцать четвертое декабря, а двадцать третье декабря, понедельник, стрелки часов крутятся назад, все быстрее и быстрее, и вот уже сегодня двадцать второе декабря, двадцатое, восемнадцатое… – Он продолжал в том же духе, пока не вернул память Джинджер в двенадцатое ноября. – Вы в кулинарии «Деликатесы от Бернстайна», сделали заказ. Вы чувствуете, как здесь вкусно пахнет жареным и приправами? Чувствуете? Так расскажите и мне, какие чудесные запахи вы ощущаете.