Нет, не из-за того, что вернул её домой, и даже не из-за сожжённых цветочков. Хотя те серебряные незабудки было очень жаль. Да и разве так можно – бросать в огонь чужие подарки!

Но Эйлин было очень горько по другой причине…

Отец пытался её обмануть. Безграничное доверие ребёнка к этому большому, суровому, но такому любимому мужчине в то утро пошло трещинами. И исправить это оказалось уже невозможно…

Конечно, Лина отца простила. Немного подулась и успокоилась. Но ядовитая горечь того разочарования так и засела в её душе занозой.

Однако время шло… И всё, что случилось тогда, с годами и вправду стало казаться сном. Таким же, как сотни других снов, невероятных, сказочных, порой пугающих, порой чудесных.

Эйлин иногда вскакивала среди ночи с криками, иногда просыпалась от собственного счастливого смеха. И то, и другое до ужаса пугало её родных. И порой Лине было так стыдно за то, что с ней столько хлопот.

Все эти странности маленькой Эйлин их семья хранила в секрете, но всё тайное самым непостижимым образом умудрялось просачиваться за стены дома. И на Лину частенько косились с подозрением и взрослые, и дети – ждали подвоха, словно она была из тех злобных собак, которые не рычат и не лают, но молча кусают, неожиданно подкрадываясь со спины.

Порой ребятня дразнила Эйлин в открытую. И среди разных обидных слов «ведьмина дочка» было, пожалуй, самым добрым. Мора заступалась, если слышала. Но тогда нередко доставалось и ей, и её покойной матери.

Однако к этим нападкам сёстры быстро привыкли. И почему-то, не сговариваясь между собой, никогда не жаловались на это отцу, словно оберегая Джерарда от того, о чём он не желал говорить и слышать. Ведь он же берёг их от всего остального…

Лина так быстро унеслась сейчас мыслями во все эти воспоминания, что и позабыла, почему она проснулась. Сидела в темноте, размышляла, глядя, как серый сумрак пробивается стрелами сквозь щели в ставнях.

Солнце ещё не встало, только-только начинало светать, но птицы уже галдели на разные голоса, приветствуя рождавшийся день.

И Эйлин вдруг очень захотелось встать и выйти на крыльцо, тоже поприветствовать солнышко и улыбнуться рассвету. Подчиняясь этому непреодолимому желанию, Лина спустила босые ноги на пол, поежилась от утренней прохлады, сделала один шаг, и замерла…

– Эй-л-и-и-и-н…

Сердце оборвалось, дыхание перехватило.

Лина резко развернулась к окну и вновь ясно услышала призывный шёпот.

– Эйлин!

Она зябко обхватила себя за плечи, не дыша, приблизилась к окну, прислушалась…

Тишина. Лишь птицы звенят беспечно. Эйлин наконец смогла вздохнуть.

Но тревога не отпускала до конца. Ей чудилось, что по ту сторону кто-то есть.

Кто-то поджидал её там, снаружи, кто-то, кого не пускал в дом лишь тяжёлый прочный заслон – ставни из крепкого дуба, в изобилии окованные железом. Ставни эти были так тяжелы, что каждую створку Эйлин с трудом открывала двумя руками, но делала это исправно каждый вечер и каждое утро. К слову, столько железа на ставнях Лина не видела ни у кого из соседей.

Она не спрашивала отца, зачем это нужно, и так понимала, что всё снова из-за неё, из-за того, что её мать из Леса…

Джерард отчаянно пытался не подпустить к Эйлин фейри.

Но сейчас Лина была уверена, что тот, кто явился в этот рассветный час под её окно, точно не человек.

От ужаса руки стали ледяными, сердце готово было выскочить из груди…

Эйлин заозиралась, вглядываясь в темноту – чудилось, что и здесь, в доме, тоже кто-то есть, что отовсюду тянутся к ней жуткие, когтистые лапы тьмы.

«Надо позвать отца, надо его разбудить!» – осенило её.