Обмирающий Яська кивал.

– Понял хоть, что я сказал-то? – беззлобно усмехнулся колдун.

Парнишка распахнул глаза, соображая. До него лишь теперь стало доходить: Тамир только что уступил ему – сироте – родовое ремесло вкупе со всем родительским добром.

– Как же так, господин? Коли мне всё достанется, ты-то что наследовать будешь? – залепетал Ясень.

– Я всё, что надо, унаследовал – кровь, плоть их и Дар свой. Лишнего мне не нужно. А необходимое – в перемётных сумах уместится. Если ещё вдруг сюда вернусь, думаю, отыщешь мне в доме лавку и куском хлеба не обнесёшь. Ну а обнесёшь коли, так и я забуду, что тебе обещал, и сотоварищи мои не вспомнят, – усмехнулся он и, больше не говоря ни слова, отправился в избу спать.

Яська потрусил следом, наступая обережнику на пятки. Первый раз в жизни оказался он ночью вне стен дома, оттого и поджилки тряслись. Не-е-ет, о свалившемся на голову богатстве лучше в тепле под одеялом думать. Правда, поперед того как мечтать, ещё вспомнить надобно, как матушка дом прибирала, труд-то завтра немалый предстоит.

* * *

На следующее утро Тамир сварил похлёбку из ячменя, мяса и чеснока. По избе плыл дивный дух. Даже Строк, обычно со стариковским равнодушием садившийся за стол, и тот оживился и поел в охотку. Но, едва Яська облизал ложку, обережник посмотрел на него со значением.

Парнишку из избы, словно ветром сдуло. Только дверь хлопнула.

– Куда это он? – изумился Строк.

– За Хлюдом. Потолковать мне с ним надо.

Отец в ответ приосанился и важно огладил бороду. Родительское сердце исполнилось гордостью за сына. Сам посадник к нему явится! Жаль, Млава не дожила…

Украдкой смахнув слезу, Строк со вздохом посмотрел на Тамира. Может, и к лучшему, что мать не видит его. Сколько раз блазнилось отцу как возвращается сын, как входит в дом, как обнимает его. Родной... А приехал мужик чужой. От Яськи, нет-нет, да услышишь слово ласковое, а этот, вон, молчит, будто камень. А ежели чего и скажет, то, словно крапивой стеганёт. Злая наука стесала с приветливого, улыбчивого паренька всю радость…

Когда посадник постучался в дом, старый хлебопёк уже начал подрёмывать, убаюканный тишиной и собственными путаными мыслями. И вот тебе – Хлюд. Стоит в дверях: принаряженный, в новых портах, в хрустящей от чистоты рубахе и скрипящих сапогах. Городской голова отыскал глазами сидящего в под воронцом колдуна, поклонился в пояс и степенно произнёс:

– Мира в дому.

– Мира, – отозвался наузник, поднимаясь.

Хлюд стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу и поджимая пальцы, больно намятые тесными сапогами. В душе он проклинал жену, заставившую его надеть обнову, но испросить позволения сесть не решался.

– Малец сказал, дело у тебя до меня есть, – начал посадник, но под немигающим взглядом тёмных глаз почему-то стушевался.

Если бы не сказал ему Яська, что к Строку сын приехал, сроду бы не признал Тамира. С тем – прежним парнем – посадник знал, как говорить, этот новый был ему незнаком.

– Есть. Идём, потолкуем, – с этими словами колдун кивнул гостю на двор.

Хлюд вышел на свежий воздух, глубоко и с наслаждением вздохнул, повернулся к обережнику, ожидая, что тот скажет.

– Вот что, Хлюд. Ты в городе этом – всем суд и совесть. Просьба у меня к тебе. После смерти отцовой за Яськой присмотри. Ему всё добро оставляю. Он же и дело родовое продолжит. Упреди, чтоб гвоздя со двора не пропало. Ну как обманут парня или обдурят ловкачи какие. И последи, чтоб стол поминальный небедный был, об упокоении сам условлюсь, – в руку Хлюду лег кошель с монетами. – Что останется – парню отдай, не чини ему обиды. Без того натерпелся. Отцу ни слова не говори. Пусть спокойно век доживает.