…На жальнике, который прятался в рощице за городским тыном, Тамир с отцом пробыли до вечера. Колдун подправил холмик, окропил его кровью, словно не доверяя тому, кто по осени затворил матери путь в мир живых. Зарыл в могилу оберег с мудреным наузом, чтобы никто не смог Млаву поднять и потревожить.

После этого они с отцом долго стояли и молчали. Сыну нечего было сказать, а старик, который худым, костлявым плечом прижимался к молодому, налитому силой, говорить не осмеливался.

Когда они возвращались назад, возле городских ворот Строк стиснул обережника за локоть:

– Ты прости, ежели что не так, сыночек. Может, обидно тебе, что Яську я пригрел?

– Да пускай живет, – отмахнулся колдун. – Ему защита, тебе подмога.

– Пойми, Тамирушка, – вновь заговорил отец, пытаясь объяснить сыну ход своих мыслей. – Стар я. Пекарню, вон, хотел совсем закрыть, не осталось силы на труд. А чужих нанимать боязно. Ум надо живой, острый иметь, чтобы за делом следить, чтоб не захирело да не разворовали. А я, сам видишь…

Он виновато развел руками, после чего продолжил:

– А Яська вроде свой – родня, к тому же один, как перст. Авось сбережет дело родовое. Да и мне не так муторно. Вот закончишь служение, вернёшься, будет, что перенять в оборот.

Колдун сперва не понял, о чём толкует собеседник. Но когда понял и заглянул в выцветшие слезящиеся глаза, то слова, готовые сорваться с губ, примерзли к языку. Сколько было в Строковом взоре надежды! Не смог сын разуверить отца. А потому молча кивнул и сжал костлявое плечо. Незачем старому хлебопёку знать, что служение Цитадели не закончить до самой смерти.

* * *

Вечером, дождавшись, покуда отец заснёт, Тамир сдернул с сундука посапывающего Яську и потащил на двор. Паренёк от ужаса лишился голоса, лишь разевал рот в беззвучном крике, цепляясь за дверь. Решил, видать, что хотят его вышвырнуть на улицу, на потеху ходящим. Но обережник безжалостно выдернул трясущегося мальчишку из избы, да ещё подзатыльником наградил.

– Не блажи, – шикнул. – Со мной не сожрут. Поговорить надо.

Малец отчаянно закивал и попятился обратно в дом.

– Да стой ты, дурень, – дёрнул его за ухо обережник, не желая пускаться в долгие объяснения о том, что бояться нечего, поскольку защитные резы на подворье он обновил.

За шкирку Тамир выволок трясущегося паренька под старую липу, отвесил ещё пару затрещин, чтобы перестал вырываться, и сказал:

– Слушай и вникай, бестолочь. Я через день уеду. Завтра поутру сбегаешь за посадником, скажешь: на Строковом дворе ждёт его колдун. Пусть придёт – дело есть.

– Господин, – залепетал мальчишка, у которого горели разом и затылок, и ухо. – Дак он же меня и слушать не станет…

Перед глазами возникли роскошные хоромы городского головы, к которым даже подступиться было боязно. Да ещё в вихрастой голове Яськи не укладывалось, что почтенный Хлюд – самый богатый купец Елашира – к кому-то явится по приказу, будто холоп.

– Как же я такое самому посаднику скажу?!

Но страшный гость не разделял его робости, лишь усмехнулся и ответил:

– Ртом.

В ответ Яська испугано икнул, в душе моля Хранителей, чтобы сын Строка побыстрее отбыл восвояси – в крепость или ещё куда, подальше только. В умишке шевелилась тревожная мысль: «Такой прирежет, не дрогнет. А потом ещё и поднимет». И мальчишке блазнилось, будто въяве он чувствует страшную силу, которая волнами расходилась от колдуна. Но Тамир не заметил, какой жути, сам того не желая, нагнал на паренька, и продолжил говорить:

– Завтра, едва от старосты вернёшься, весь дом от крыльца до охолупня отмоешь. И не приведи тебе Хранители хоть вершок пропустить. Впредь будешь держать всё в чистоте, а за отцом моим ходить, как за родным. Одряхлел он, но на закате дней жить будет, как человек, а не как свинья в хлеву. В баню води каждую седмицу. Стирай. Хлёбово готовь. Да пока он в разуме, проси, чтобы ремесло передал. Как помрёт — дом и пекарня тебе отойдут. Посаднику скажу завтра. Но заруби на носу: узнаю, что слово худое отцу сказал, обворовал или хоть на оборот кончину его приблизил — живьём в землю зарою.