Старик отшатнулся, не веря, что его родное чадо может вот эдак напуститься на ни в чем не повинного сироту. Зато побелевший от страха паренёк бросился торопливо накрывать на стол, меча из печки немудрёную снедь: жидкие зеленые щи, кашу, сваренную, видать, позапрошлым днём, пареную репу.

Тамир ел и хмурился. Щи были пустые, хлеб глинистый, каша слипшаяся. Наконец, гость не выдержал, отложил ложку и мрачно спросил:

– Эдак вы каждый день столуетесь?

Отец по-прежнему виновато развел руками. Сын поднялся, подошёл к скамье, на которой лежали перемётные сумы и, пошарив в одной, извлек завернутый в холстину каравай, шмат сала, несколько головок чеснока и вяленое мясо. Достав из-за пояса нож, он принялся нарезать яства толстыми пластами, но замер, почувствовав пристальный испуганный взгляд.

Яська смотрел на нож глазами, полными ужаса. Видать, промелькнуло в умишке, что этот самый клинок резал и руку колдуна, и мертвую плоть какого-нибудь покойника и, Хранители ведают, что ещё. Тамир усмехнулся, на кончике ножа протягивая мальчишке тёмно-красный кусок свинины.

Будто зачарованный Яська взял лакомство, но застыл, от ужаса и отвращения не имея сил поднести его к губам. Да ещё проклятый колдун другой кусок себе в рот отправил и глядит прямо в глаза, жуёт.

Желудок подпрыгнул пареньку к горлу, Яська вынесся в сени, зажав рот ладонью.

Строк лишь горько вздохнул. Даже когда умерла Млава не чувствовал себя старик таким обделённым, таким… обокраденным. Кто сейчас сидел с ним за одним столом? Разве Тамир? Не было у его сына таких пустых глаз! Не было этого холода в голосе. Звонким был парень. И сердце у него пылало, и глаза светились. А этот неведомый чужин – кто? Словно подменили его креффы в Цитадели! Перекроили на свой лад, не оставив ничего от трудов отца и матери. Забрали дитя ласковое, а вернули неведомо кого. Холодного. Мёртвого.

Одному лишь радовалось родительское сердце, что не сгинул сын. Жаль, душа у парня озлобилась. Но душа ведь, как птаха – приласкай, обогрей и затрепещет. Найдется красивая стройная с очами ясными – оттает его сын, как иные, жизнью битые, оттаивали.

– Сынок, как жить теперь будем? – осторожно спросил старик. – В годах ты уже таких, что пора бы и жену в дом вводить…

Услышав это, обережник усмехнулся:

– Отец, какая жена? Я колдун. Вне рода мы. Вне обычаев. И семей у нас нет. В Елашире я не останусь. Повидаться приехал, проведать. А завтра обратно в Цитадель отправлюсь. На мой век покойников хватит.

У Строка жалко вытянулось лицо. Возникший было в дверях Яська круто развернулся и снова кинулся блевать.

– Прости, сынок, не разумею обычаев ваших, – старик вытер глаза.

– Не по сердцу тебе, что я труповодом стал? – спросил Тамир, сам не понимая – откуда, из каких глубин души лезет эта желчь и изливается на породившего его человека.

– Не труповод ты, – вдруг твердо ответил отец. – Ты сын мой. Им и останешься.

Он порывисто обнял этого чужого рослого мужчину, которого не понимал, но которого, тем не менее, любил всем сердцем, и в котором чуял родную кровь. Чуял даже сквозь отчуждение, пролегшее между ними, сквозь долгие годы разлуки.

– Пойдём на буевище, сынок, – хрипло произнес Строк. – Матери поклонишься. Она все глаза выплакала, тебя дожидаясь. А уж когда из Цитадели возвращалась, по две седмицы, как мёртвая, на лавке лежала.

– Она ездила ко мне? – удивился Тамир.

– Покуда силы были: в год по два раза. Да всё впусте.

«Видать, Донатос не пускал, – догадался про себя колдун. – Знал, что на пользу не пойдет. Оно и верно».