Особенно сегодня. Юбилей моих родителей. И я — снова неудачно подобранный пазл в картине, которая должна быть идеальной. Первое платье — слишком старомодное. Второе — сдавливает грудь так, что трудно дышать. В третьем — мой живот виден из космоса. И все они будто смеются надо мной вместе с зеркалом.

Да, Эвелин. Ещё немного карамельного попкорна перед сном — и скоро ты не влезешь даже в одежду для беременных.

Стук в дверь вырывает меня из этой ментальной ямы.

— Эви, тебе кое-что передали, — мама заходит в комнату с большой коробкой в руках.

Я автоматически отступаю назад.

— Кто? — спрашиваю, даже не пытаясь скрыть подозрительность.

— Ашер, — её улыбка такая, будто она только что выиграла миллион.
Или наконец-то получила разрешение выдать меня замуж за «главного призового дебила».

Я закатываю глаза.

— Вот уж чего не хватало.

Не удивлюсь, если внутри — труп кого-то из тех, с кем я флиртовала, аккуратно завернутый в белую ткань с бантом. Это было бы в его стиле.

— Как невежливо, дочь... Ты не откроешь? — мама говорит это почти нежно, но я вижу, как её глаза сияют от предвкушения.

Она думает, что я открою коробку — и всё будет как в сказке. Принцесса. Платье. Ашер. Конец.

Но это — не сказка. Это — мой личный лабиринт. И каждый поворот в нём — боль.

Я присаживаюсь на корточки и осторожно касаюсь коробки. Крышка чуть приподнимается. Внутри — платье.

Не просто платье. Моё платье. Розово-персиковое, с тонкими бретелями, мягкой линией декольте и лепестками, вышитыми вручную. Точно такое, какое я когда-то хранила в папке на телефоне, но никому не показывала, потому что ценник на него превышал мои учебные достижения раз в двадцать.

Никому.

Я прикусываю губу. Сердце сжимается. И тут я замечаю записку. Маленькую, аккуратную. Без конверта. Только несколько слов на белой бумаге, будто он хотел сказать меньше, но был обязан сказать хоть что-то:

Какой бы стервой ты ни была — это не давало мне права причинять тебе физическую боль.

Я застываю над этими словами. Причинять мне физическую боль? Он про локоть? Про ситуацию в машине? Или, может быть… про то, как я чуть не задохнулась от его члена во рту.

Думаю, всё-таки он про машину. Хотя второе — звучит честнее. Иррационально честнее. Потому что тогда он хотя бы не делал это намеренно. Я ударилась локтем, когда он заталкивал меня в салон. Классика от Ашера: потеря контроля, а потом — записка на дорогой бумаге.

Стоп, Эвелин. Мы не оправдываем психа из-за платья. Хорошо, из-за платья за двадцать тысяч. Но всё равно — не оправдываем.

Хотя ткань мягкая, как облако. Хотя швы идеальные. Хотя это именно то платье, в котором я когда-то видела себя красивой…

Я отодвигаю записку, будто она может обжечь. Пусть обжигает. Пойду в чёрном. Или в сером. Или в чём угодно, только не в том, что заставляет меня вспомнить, как это — когда тебя видят.

Но коробка стоит. Молча. И пахнет цветами, которые я не заказывала.
И выбором, которого я не делала.

— Я оставлю тебя, чтобы ты могла переодеться, — мама выходит из комнаты с той самой улыбкой, которая появляется у неё каждый раз, когда речь заходит об Ашере.

Она всегда улыбается. Но я не дура. Я умею отличать, когда улыбка — искренняя, а когда — просто маска. Мама искренняя очень редко. Только тогда, когда Ашер в доме.

Не тогда, когда я приношу хорошую оценку. Не тогда, когда стою перед ней в своём первом взрослом платье. Не тогда, когда едва сдерживаюсь, чтобы не заплакать. А тогда, когда он проходит мимо неё в своём привычном тёмном пальто. Тогда её глаза светятся.