Мама говорит, что бабочки — это влюблённость. Но они быстро умирают. Мои бабочки ещё живы. Уже больше года. Они трепещут сильнее, когда он рядом. Надеюсь, бабочки Ашера такие же сильные, как и мои. Даже если он зовёт меня «мелкая» или «ребёнок».

Иногда я представляю, как будет выглядеть наша свадьба. Ашер не любит шума, значит, она будет тихой. Без лишних гостей. Только мы. Может, он даже подарит мне другое розовое платье.

Все гости уже собрались, но я так и не нашла Ашера. Может быть, он откладывает момент, чтобы сделать какой-нибудь особенный жест? Или сам выбирает для меня подарок, а не просто берёт то, что передали его родители. Эта мысль греет мне сердце.

Чтобы не позволить себе снова начать улыбаться без причины, я иду в комнату Эстер. Она одного возраста с Ашером. И, конечно же, считает себя взрослой. Как-то я намекнула ей про своих бабочек — и она назвала меня ребёнком, который выдумывает сказки. Я не обиделась. Просто знала — она ничего не понимает. Злюка.

Я уже тянусь к дверной ручке, но замираю. Из комнаты доносится голос.

Ашер.

— Я бы не назвал это симпатией, Эстер, — его голос глухой, раздражённый. Я сжимаю пальцы на ткани юбки.

— Ты просто играешь в свои игры, — голос сестры — знакомый, холодный.

— Это не чёртовы игры, это больше, чем симпатия, чёрт, — он звучит… так, будто злится.

Я замираю.

— Влюблённость? — голос Эстер вдруг меняется. Она будто не верит собственному счастью.

И потом — тишина. Долгая. Обжигающая.

Я подхожу ближе, останавливаюсь почти вплотную к двери и заглядываю в щель. Только на миг. Только на полвзгляда.

Ашер стоит спиной ко мне. Напряжённые плечи. Руки в карманах. Но когда она спрашивает — он медленно кивает.

Один раз.

Тихо. Молча.

Да.

Мой желудок сжимается. Проклятая тишина. Она хуже любого признания вслух.
Она — настоящее признание.

Я отступаю. Потом ещё шаг. Всё. Довольно. Мне не нужно слышать больше. Я ухожу — шаг за шагом, осторожно, будто что-то внутри может разбиться прямо сейчас, если я поспешу. И что-то действительно разбивается.

Бабочки, которые жили во мне больше года… умирают медленно.

Ашер никогда не увидит моё платье. И я больше никогда не выйду к нему в блеске. Оказывается, принцессы — не для чудовищ.

Эвелин, 22 года

Я больше не ношу розовые платья. Они — как пепел. Как напоминание о худшем дне в моей жизни. В тот день умерли не мои «бабочки». В тот день умерла наивная Эвелин.

Маленькая девочка с блестящими глазами, которая верила, что любовь — это когда кто-то позволяет тебе крутиться перед ним в платье. Которая верила, что если ты искренне ждёшь — кто-то обязательно ждёт тебя. Которая думала, что принцесса может понравиться чудовищу, если будет достаточно красивой.

И как же я была глупа. Как же я ненавижу себя за то, что позволила себе поверить.

Ашер… Я была для него всего лишь назойливым ребёнком. И сейчас — ничем не лучше в его глазах. Я не Эстер. У меня нет идеального лица. Нет золотистых волос. Нет той холодной сдержанности, которую все считали элегантностью.

Я — шум.
Я — драма.
Я — катастрофа.
Всё то, что Ашер терпеть не может.

Моё отражение в зеркале насмехается. Проклятые растяжки. Светлые, почти незаметные — но я их вижу. Живот, который никогда не станет плоским, потому что я не выдерживаю диеты. Я могу не есть день. Два. А потом — срываюсь. И снова ненавижу себя.

Я — слабачка. Я — неудачница. Я — разочарование в человеческом обличье.

Каждый день я просыпаюсь с этими мыслями — и каждый день они становятся громче. Как тик-так старых часов в заброшенном доме. Механизм, который не останавливается. Механизм, который точит меня изнутри.