— Ты можешь и дальше кричать, что я твоя. Но я была его. Можешь удалять все эти статьи. Но, Ашер, абсолютно плевать — есть ты или тебя нет. Мир не вертится вокруг тебя.

— Ты действительно идиотка, — улыбаюсь. Медленно. Холодно. — Думаешь, суть в том, кто тебя трахает?

Ее взгляд замирает. Уже не такой уверенный. И это — именно то, что мне нужно. Раскол. Маленький. Тонкий. Достаточный, чтобы я мог проникнуть глубже.

— Я всего лишь проявил жест доброй воли. И не дал тебе закопать все то, что строилось годами, — я наклоняюсь ближе, голос тихий, но каждое слово — как шипение в темноте.
— Думаешь, для твоей семьи эта статья была бы удачным началом перед открытием нового филиала? Или, возможно, это нужно мне, когда я перехожу на позицию главного директора?

Я улыбаюсь. Медленно. Взгляд скользит по ней. Не с жаждой. С оценкой. Как у хищника, который уже почувствовал запах крови.

— Твои родители уже потеряли одну дочь, — говорю спокойно, — Ты действительно хочешь заставить их пережить еще одну потерю?

Мои слова — не крик. Они тихие. Чёткие. Опасные.

Она вздрагивает. Я вижу это. Маленькое движение — почти незаметное. Но достаточное.

— Знаешь, что для них самое болезненное? — продолжаю я. — Эстер умела вести себя правильно даже в детстве. А ты выросла… и осталась избалованным ребёнком в теле взрослой женщины.

Тишина падает между нами — густая, как дым после взрыва. А потом — она поворачивает голову. Её глаза блестят. Но не от слёз. От ненависти. И ещё чего-то. Того, что она никогда не признает вслух.

— Мне достаточно просто выложить всё в публичный доступ — и все отвернутся от тебя, — говорю холодно, глядя ей прямо в глаза. — Так что я бы посоветовал тебе подумать, прежде чем совершать очередную глупость. Хотя бы раз в жизни.
И в следующий раз — попробуй удачно раздвинуть ноги, а не просто сверкать своими зубками.

Её дыхание сбивается. Я вижу, как она сжимает кулаки. Но она не убегает. Она борется. Всегда.

— Я никогда не пересплю с тобой! — её голос разрывает воздух, как лезвие. — Никогда.

— Будто бы меня интересует то, — я медленно наклоняюсь, — что переходит из рук в руки, как потерянный ключ.

Её взгляд меняется. Это уже не злость. Это — рана. Я ударил ниже пояса. И мы оба это знаем.

— Ты думаешь, это игра на равных? — продолжаю тихо. — Но в этой игре я тот, у кого все карты. И единственная причина, по которой ты ещё не сломана — потому что я позволяю тебе стоять.

Её ладонь резко взлетает в воздух — с отчаянием, с яростью. Я успеваю перехватить запястье, остановить. Наши взгляды сталкиваются. Молчание. Напряжение — такое густое, что режет горло.

— Ударь, если думаешь, что это что-то изменит, — шепчу. — Но ты уже проиграла. Потому что ты всё ещё маленькая принцесса, которая верит, что чудовищ не существует.

И в тот самый момент, как только эти слова слетают с моих губ, что-то во мне трескается.

Потому что я хотел, чтобы она была права.

Я хотел, чтобы всё это — мой холод, мой контроль, мои извращённые правила — были всего лишь оболочкой. Игрой. Чтобы она, единственная, смогла пробраться под кожу. Найти там хоть что-то не искажённое.

Но нет.

Я отпускаю её руку. Медленно. Но не потому, что жалею.

Я просто жду, когда она снова что-нибудь разрушит.

Потому что именно так она любит: хаотично, больно, не думая о последствиях.

И как бы ни казалось, что в этой игре мы оба пострадали — виновата больше она.

Она — та, что клялась глазами, но шептала другим губами.
Она — та, что хотела свободы, а получив её, побежала к первому, кто показался проще.