Что это, чёрт возьми, должно было значить?

Я стою посреди комнаты, растрёпанная, с комом в груди и ещё большим — в голове. Но не успеваю ничего спросить. Он уже исчезает за поворотом лестницы, оставляя после себя тишину и ванильное напряжение в воздухе.

О, Боже… Мои родители.

Меня пробирает дрожь. Я не предупреждала их, что Ашер останется на ночь. Потому что этого и не должно было быть. Никто не должен был ночевать. Никто не должен был быть в моей комнате. И уж тем более — в моей постели.

Что они подумают? Мама всегда ходит с подозрением в глазах, как детектив на пенсии. А отец… Если он узнает, что Ашер спал рядом...

Я подбегаю к зеркалу, приглаживаю волосы, пытаюсь прийти в себя. Нет, это не похоже на меня. Это не я. Но запах его худи всё ещё на мне. Тепло с того места, где он лежал, ещё не выветрилось из простыни. Я одеваюсь как можно быстрее, стягиваю одеяло, встряхиваю подушки, будто это может стереть ночь.

Но ночь не стирается. Она остаётся в прикосновениях. Во взглядах. В вещах, о которых мы не говорим вслух.

Когда я наконец выхожу из своей комнаты, лестница кажется длиннее, чем обычно. Потому что внизу меня уже ждёт он. И, возможно, — взгляд моего отца.

Всё выглядит не так плохо, как я себе представляла. Отца не видно — видимо, уже уехал по делам. А мама сидит с Ашером за столом на кухне, немного наклонившись вперёд, как всегда, когда разговаривает с кем-то, кем восхищается. Её улыбка мягкая, голос мелодичный — она редко бывает такой со мной.

Ашер, конечно, сидит, как всегда — спокойно, молча, уверенно. Его худи снова на нём. Он опирается локтем о стол, смотрит на неё с вежливой полуулыбкой — достаточно очаровательной, чтобы растопить, и достаточно сдержанной, чтобы остаться загадкой.

Любимый тип моей матери. Идеальный сын, которого у неё не было.

Разумеется. Ашер — её несбывшаяся мечта. Ребёнок, не создающий проблем. В отличие от меня.

— Доброе утро, солнышко, — говорит мама, замечая меня в дверях.

— Доброе, — отвечаю, садясь за стол напротив Ашера.

— Ашер рассказал мне, что ты отлично справилась с рефератом, — мама улыбается мне, но я чувствую нотку недоверия. — Всё-таки собралась, молодец.

Я не отвечаю. Я знаю, что это была не я. Это был он. Снова он. Снова спасает. Снова вытаскивает. И снова — молчит об этом.

— Мне нужно бежать, у меня встреча, — мама встаёт, осторожно кладёт руку Ашеру на плечо. — Спасибо, что заглянул. Ты всегда такой воспитанный…

Она оборачивается ко мне:

— Эвелин… береги его.

И вот она ушла. Оставив нас одних. Снова.

Я смотрю на него. Он не спеша берёт чашку, делает глоток чая. Спокоен, как шторм перед ударом.

— Почему ты сказал ей, что я написала всё сама? — спрашиваю тихо.

Он пожимает плечами.

— Потому что основную часть сделала ты.

Его голос спокойный. Слишком. В нём — ни упрёка, ни защиты. Будто это было само собой разумеющимся, даже если все факты говорят об обратном.

— Решил сыграть в джентльмена?

— Нет, — его взгляд темнеет, губы дёргаются. — Решил не расстраивать её ещё сильнее. Думаю, ты и так доставляешь ей достаточно проблем.

Слова режут, но не так, как могли бы. Они не новые. Просто ещё один удар теми же самыми лезвиями, что давно впились в кожу.

— О, да. Я же настоящее разочарование всей жизни, — бросаю я, вставая из-за стола.

Стул скрежещет по полу — громко, резко, почти как выстрел. Кусок больше не лезет в горло. Даже чай кажется горьким. Я отворачиваюсь, потому что не могу смотреть на него. Потому что в его глазах — то, чего не хватает в моих.

Мне должно быть всё равно. Должно. Но не всё равно. Это больно. Слишком больно.